Аустерия - Юлиан Стрыйковский Страница 26

— Я пойду. Дрожки оставил около Аксельродовой мельницы. Чтобы не мозолить глаза. Русины тоже только того и ждут.

— А те?

— Какие еще те?

— Дети. Малые дети. Невинные младенцы.

— Детям ничего не сделают.

— Ну а женщины?

Ксендз развел руками.

— Как я могу их оставить?

— Я приехал за тобой и твоей семьей.

— Как можно покинуть свой дом?

— Вернешься.

— Как можно оставить людей в своем доме? У нас гость — это святое. А вдруг кто-нибудь из них пророк Илия?

— Пророку ничего не сделается. Не волнуйся.

— В моем доме лежит она. Мертвая девушка. Надо ее очистить. Сшить смертное платье. У нас мертвые…

— У нее есть отец. Верно? Есть мать. Пусть родители этим займутся.

— Матери у нее нет. А до отца еще не дошло, что его дочь убита. Он сам больной.

— Надо спасать то, что можно спасти.

— Уже и впрямь так плохо?

— Пока что они пьют. Разбили лавку виноторговца, и шинок с пивом, и винный склад на рынке. Прикладами били окна. Шлюхи со всего города сбежались. Дикари!

— Пьют. Это еще не самое плохое.

— Пока.

— Что значит: пока?

— Не понимаешь по-польски?

— Я думаю, пьяный казак лучше, чем трезвый.

— Два сапога пара, ambo meliores, как говорит латинская пословица.

— Я думаю, пока пьяный ударит один раз, трезвый успеет ударить дважды.

— Хорошо ты себе придумал. О Господи! Я не ослышался? Это еще что за топот?

— Да! Начали! Погодите! Я сейчас вернусь. Но может, у отца нет времени…

— Я не буду ждать. Не могу долго ждать.

— Да, понимаю.

Оба постояли, прислушиваясь.

В аустерии танцевали хасиды.

Сапожник Гершон оставил кудрявого Бума, когда услышал пение без слов, одни только стоны. Стоны складывались в мелодию, поначалу тихую, постепенно становящуюся все громче, все быстрее.

Ой-ёй, ёй,

ёй-ёй, ёй-ёй,

ой-ой, ёооой-ёй-ой,

ой, ой, ой, ой, ёоо-ёо-ёй!

Хасиды танцевали.

Все разом, вставши в круг, смутно различимые в свете висячей лампы, прикрытой кашемировым платком коровницы.

Черные лапсердаки, развевающиеся полы, широкополые шляпы, белые чулки.

Круг, задевая за угол буфета, за длинный стол, за лавки, ломался, распадался.

Они снова, как дети, брались за руки, найдя друг друга, соединялись, следуя за мелодией, как слепцы. Глаза у всех были закрыты.

Притопывали то левой ногой, то правой, выбрасывали вверх то правую, то левую руку. Хлопали в ладоши.

Наклонялись и резко вскидывали головы, как лошади.

Изгибали туловище то влево, то вправо, поворачивали лицо то налево, то направо.

Клали вытянутые руки соседям на плечи и передвигались боком, как египтяне на рисунке во «Всеобщей истории».

Моисей при дворе фараона научился разным штучкам и таким способом заполучил власть над евреями. С Красным морем тоже не было никакого чуда. Моисей знал от египетских жрецов, что в море бывают отливы и приливы. Вот вам и чудо. Он подождал отлива и велел евреям быстро пройти, а потом был прилив, и фараон со своим войском утонул. Библия — это легенда. И если уж совсем честно, никакого Моисея не было. О нем в истории ни следа не осталось. Первым нашелся след царя Давида. Цадик, говорят, умеет творить чудеса. Пускай сотворит чудо и воскресит Асю. Пускай откроет дверь настежь и посмотрит. Она лежит на земле, прикрытая белой простыней.

Они подносят руки то к левому уху, то к правому. Резко наклоняют голову то влево, то вправо. Щелкают в воздухе пальцами, подхватывают полы лапсердаков. Выбрасывают вбок то левую, то правую ногу. Медленно семенят — глаза закрыты, бороды торчмя. Чмокают, прищелкивают языком. Тихо гнусаво поют.

Дикие люди! Что у нас, у сапожников, с ними общего? Мы идем вперед в ногу со всем миром, объединяемся, боремся за всеобщее равенство, чтобы не было различий между богатым и бедным, в городе даже была забастовка портных, которой руководил товарищ Шимон. Первая забастовка. Сапожники не бастовали, кто там будет бастовать? Полтора подмастерья? Но скинулись в пользу портняжих подмастерьев. Хозяева мастерских даже не пришли на митинг, организованный Объединением на рынке. А вот адвокатша Мальц и даже госпожа баронесса помогали бастующим, их детей в Тойнбихалле бесплатно поили чаем. На митинге Шимон сказал: наш лозунг, лозунг истинных социалистов, — «leben und leben lassen», [42]солидарность и единство! Один за всех, все за одного. Потом выступала Амалия Дизенгоф и призывала к прогрессу, то есть прежде всего к изучению языка эсперанто.

Теперь уже можно разглядеть каждое лицо в отдельности.

Пот стекает со лба на сомкнутые веки, каплет с носа, как у маленьких детей. Теперь каждое лицо как на ладони.

Идут цепочкой, поднимая только одну, согнутую в колене, ногу.

Кривобокий, у которого одно плечо выше другого, ведет. Под глазами у него мешки, лиловые, как сливы. И кирпичный румянец на щеках. Только он один не закрывает глаз. Вертит цепочку то влево, то вправо. Танцует все быстрее и увлекает за собой остальных. Мимо сапожника Гершона, прижавшегося к двери, проходят не замечая, будто его тут нет. Над головами моталось лицо самого высокого, белое, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз. За ним подскакивал самый низенький, ловкий, как кот, вцепившись в рукав самого красивого с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов. Этот светлый, весь прямо светится, только веки темные от ресниц. Так выглядел бы Иосиф, если б существовал. А этот, с проволочной бородкой торчком, закатил глаза, аж белки видно! Мерзкий! Худой как скелет, изо рта течет слюна. Борода трясется, голова качается, ноги подламываются в коленях, кажется, вот-вот упадет, но нет, не падает, судорожно уцепился за плечо самого толстого. У самого толстого, коротконогого, но широкого в плечах, лицо тоже широкое, готовое расплыться в улыбке. Под сбившейся на затылок шляпой и ермолкой розовая лоснящаяся лысина. Безбородый юнец сжал губы и подвернул полы лапсердака. Без конца приседает, выкидывая к вытянутым вперед ладоням то правую, то левую ногу. Самый старый, седой и глухой, беззубыми челюстями жует собственную мелодию. Он выпал из цепочки и топтался рядом с танцующими. Самый маленький оказался последним. Его кидало из стороны в сторону, но он обеими руками держался за безбородого. Когда тот приседал, маленький падал, но быстро поднимался и громко выкрикивал: «А ну живее! Ой, весело! А ну живее!» Цепочка рвалась, но они снова хватались за руки, снова замыкали круг. Притопывали, хлопали в ладоши, наклоняли и резко вскидывали голову. Пели одну и ту же мелодию, складывающуюся из стонов: