С птицей на голове - Юрий Петкевич Страница 26

Ворыпаев обнял ее и стал целовать.

— Очень кружится голова, — Ксюха зажмурилась. — Мы сейчас упадем!

Ворыпаев ногой открыл дверь в комнату; тут же стояла кровать, и он, опустив Ксюху на постель, расстегнул у нее пуговички на халате, но, пока сам разделся, то состояние, что овладело им, прошло, и надо было начинать все сначала.

Ксюха открыла глаза, ожидая его слишком долго.

— Что со мной? — не мог понять Ворыпаев.

— О чем ты думаешь? — догадалась Ксюха.

— О нашей будущей жизни.

Ворыпаев стал целовать ей ноги, а Ксюха погладила его по голове, и он был счастлив, почувствовав, будто у него на лысине от ее прикосновения волосы растут, как трава. Вдруг, откинувшись навзничь, он увидел над собой люстру на потолке.

— А я думаю, — усмехнулся Ворыпаев, — почему не смог ночью уснуть. Давай передвинем кровать. — Поднявшись, он показал на заваленный книгами стол: — Что за учебники?

— Я изучаю французский язык, — почему-то смутилась Ксюха.

Передвинув кровать, они опять легли, но только обнялись, как у кровати отвалилась ножка. Пришлось еще раз подниматься, привинчивать ножку, но, когда улеглись, все равно у Ворыпаева ничего не получалось.

— Ты не выспался, — сказала Ксюха, — давай попробуем заснуть, — и сама повернулась к стене. — Обними меня, — попросила. — Мой Ваня сзади обнимал меня, и мы так засыпали.

Ворыпаев не послушал ее: не потому, что она так спала со своим Ваней, и не потому, что сейчас опозорился и ему было стыдно, а потому, что сам так спал раньше с женой.

— Так трудно будет уснуть, — пробормотал он. — Лучше отвернуться. — И еще спросил: — Почему Ваня бросил тебя?

Ксюха не знала, что ему ответить, и решила лучше обмануть.

— Полюбил другую, — зевнула, засыпая.

А Ворыпаев все равно не мог уснуть и смотрел в окно, наблюдая, как меркнет короткий осенний день. И так, глядя в окно, задремал и спохватился, когда было уже темно, и дым из труб при прожекторах клубился белый, как вата.

Ксюха тоже поднялась.

— Ты сейчас уйдешь?

— Да, — кивнул Ворыпаев, одеваясь. — Надо съездить к маме, чтобы не волновалась. — Он подошел к Ксюхе и обнял ее. — Не грусти, завтра встретимся.

— Не обнимай так сильно, — попросила она, — а то тяжело будет расставаться. — И сама, прижавшись к Ворыпаеву, закрыла глаза, а когда их открыла, изумилась: — Мы перепутали утро с вечером! Слышишь, светает…

— Слышу, — ответил он. — Давай гулять, раз дождались утра!

* * *

Перешли по мосту через речку, затем свернули к лесу, и вот здесь, на опушке, вбиты в землю были колышки и на веревках между ними мотались красные флажки.

— Наверное, охотились на волков, — решила Ксюха.

— Разве здесь могут быть волки? — ухмыльнулся Ворыпаев и показал на флажки: — Их вырезали из бывших лозунгов. Видишь буквы?

Ворыпаев наклонился, чтобы поцеловать Ксюху, — вдруг она отвернулась.

— Давай не будем завтра встречаться, — пробормотала девушка, глядя в сторону, на реку. — Я не могу забыть Ваню, я люблю его, и если бы ты не полюбил меня, так ладно, но ты, вижу, полюбил, и я не хочу вводить тебя в заблуждение.

— Откуда ты знаешь, что я полюбил? — удивился Ворыпаев.

Он посмотрел на Ксюху, на черные круги у нее под глазами, и решил: после того как Ваня бросил ее, беременную, ей так тяжело, что она готова к любому встречному кинуться на шею, а сейчас опомнилась.

— Я понял, — обрадовался Ворыпаев, — зачем здесь флажки. Они для людей! Видишь сцену, трибуну? Здесь проводятся разные мероприятия — и для нас, как для волков, развешивают флажки, чтобы не шли куда не положено ходить.

Берег дальше опускался, и речка залила луг, как весной. Смотреть на воду, как она течет, — нельзя оторваться, но что за чувства теснятся осенью в груди, когда глядишь вдаль?

— Ну что ж, — сказал Ворыпаев, — надо поворачивать.

Они побрели назад. По обеим сторонам дороги росли голые черные дубы. У леса виднелась сбитая из досок выкрашенная голубой краской сцена. Под открытым небом доски сгнили, и сцена в нескольких местах провалилась. Среди бурой травы, когда еще не выпал снег, увидеть эту сцену, лавочки, футбольные ворота, столбы — все голубое, яркое — и можно сойти с ума. Нечаянно выглянуло солнце и осветило пятнышко на лугу. От дубов упали тени. Река засеребрилась. По дороге ехала женщина на велосипеде, затем повела его в руках, свернув вдоль опушки, мимо провалившейся голубой сцены, которая ожила на солнце — и еще, может, оттого что рядом женщина.

— Это моя мама, — прошептал Ворыпаев. — Давай спрячемся! Куда она идет? — подумал он вслух. — Там разлилась речка — не пойдет же она по воде…

— Ты — ребенок! — изумилась Ксюха, глядя, как перемещаются по земле солнечные поляны, и голубые — по небу, по разлившейся воде, когда кажется, что весна. — Ты ничего не понимаешь в жизни! Тебе будто шесть лет. Шесть, — повторила, — а может, и пять, если не меньше.

— А, я знаю, — воскликнул Ворыпаев, — куда мама идет!

Она поставила велосипед у одной из двух голубых будочек сразу за сценой.

— Ты не любишь свою маму, — добавила Ксюха. — Прежде чем ухаживать за женщинами, тебе надо полюбить маму.

— Как можно сразу за сценой построить туалет?!

— Да ты и любишь ее, — продолжала Ксюха, — как шестилетний ребенок.

— Ты же только сказала, что я не люблю ее, — заметил Ворыпаев. — Кстати, с чем можно сравнить любовь шестилетнего мальчика к своей маме? — начал он рассуждать и тут же, когда мама спряталась в будочке, не удержался: — Подкрасться бы незаметно да украсть велосипед.

— Зачем? — не могла понять Ксюха. — Зачем тебе велосипед?

— А зачем тебе, беременной, французский язык?

— Действительно, — хихикнула она. — Как только я забеременела, почувствовала, что глупею с каждым днем. Все-таки рассмешил, — Ксюха потрепала Ворыпаева по плечу, и он приободрился, шел и подпрыгивал.

Когда вернулись в город, начало смеркаться. Ворыпаев вскочил на остановке в автобус и сел у окна, глядя, как Ксюха поспешила на кладбище, чтобы успокоиться. Над дорогой раскачивалось красное полотнище с лозунгом. Его вчера повесили перед празднованием годовщины революции, а когда оно истреплется, его разрежут на флажки для охоты на волков. Проезжая по метавшейся от красного полотнища тени, на мгновение машины исчезали — и сверкали опять, мелькали — туда и обратно, и у Ворыпаева едва «крыша не поехала», когда после вчерашних объятий и поцелуев все внутри раскачивалось, и не сразу он обнаружил, что сел не в тот автобус и едет не к маме, домой, а к бывшей жене. И тут у него так разболелся зуб, что от каждого камушка под колесами вспыхивали искры перед глазами, и не помнил, как добрался до поликлиники, где сам не зная почему смеялся, когда врачиха ковырялась у него во рту, и ей, наверно, очень трудно было с таким пациентом, но Ворыпаев не мог удержать себя и, когда она закончила, спросил: