Иджим - Роман Сенчин Страница 26

Закончился перерыв. Ганин бросил окурок, спрыгнул с плит. Ладно… Можно и в деревню, одноклассник уехал вот, как пошутил, на подножный корм. Адрес оставил. Списаться, узнать, как устроился. Можно, конечно, в деревню, там-то легче… Ладно…

Разделались наконец с той плитой, где прикипевший бетон. Зачистили, обмазали эмульсией, принялись закладывать: сначала декороблицовку, потом арматуру, пенопласт, еще арматуру. Успеют, наверное, с ней. Значит, три панели за смену. Неплохо.

Подошел Генка Антипов, «печник».

– Ребята, там опять застряла, собака. Помогите.

Идут к камерам пропаривания. В одной из них заклинило форму, не выезжает. Это частенько случается, оборудование старое, половину работы, рассчитанной на механизмы, приходится делать вручную.

Забрались в печь, двинулись, пригибаясь, к форме. Над головой стальные трубки, из них бьет по плите пар, снизу такие же. Сейчас все отключено, конечно, но жара страшная. Моментом одежда наполнилась влагой, голова отяжелела. Воздух раскаленный, пускаешь его в себя маленькими дозами, чтоб легкие не обжечь.

Форма стоит на рельсах, почти на уровне груди. Генка пролез под ней, проверил, не попал ли на рельсы камень или еще какой предмет, помешающий форме двигаться. Выбрался, сказал на выдохах:

– Чисто… Проводка, наверное… Ну, взялись…

Уперлись руками в бок формы, толкнули. Она нехотя, сопротивляясь, пошла. Рукам в тонких верхонках горячо, приходится то и дело менять положение. То ладонями, то пальцами, то плечом.

– Осторожно… Переступаем… – предупреждает «печник», остальные послушно поднимают ноги, перешагивают через ряды трубок.

Идти все сложнее, силы тают, расплавляются, превращаются в пот. Тело становится ватным, сапоги от пола не оторвать. Хочется лечь.

– Еще немного, парни…

И когда кажется, что вот-вот действительно упадешь и уснешь здесь навсегда, в лицо ударяет свет, а следом – свежий, взбадривающий поток кислорода. Форма упирается в стену, под кран, здесь она и должна стоять. Все. Люди валятся рядом, жадно дышат. Холодно, по коже пробегает озноб, хотя в цехе градусов тридцать.

Достают сигареты, скорей закуривают.

– Спасибо, парни, выручили! – Генка жмет каждому руку, уходит, утираясь грязным платком, пошатываясь.

– Банька, бля… – Сергеев дует дымом себе под спецовку. – На хрена мне это надо…

После «баньки» работа двигается кое-как, сил нет, движения вялые, в голову будто свинца налили, глаза слипаются. Часто курят, чтоб немного ожить.

С трудом справились с третьей плитой, отправили печься. На часах почти шесть, рабочий день заканчивается. Сбивают раствор с лопат, складывают инструмент на положенное место, окидывают взглядом линию и направляются в раздевалку. Цех пустеет на пару часов, до ночной смены.

Душевая не действует уже давно, да и нет времени и желания мыться. Сейчас хочется скорее домой, многим пора на подработку, – в основном подрабатывают на оптовых рынках грузчиками. Утром и вечером там грузчики нарасхват.

Торопливо переодеваются, споласкивают лица над раковиной и уходят. Автобусы везут их в город.

Ганин оказался на сиденье по соседству с Сергеевым. Сергеев смотрел в окно, жевал, часто щелкал резинкой. В его волосах застряли зерна пенопласта. Большие грубые руки устало лежали на коленях ладонями вверх. Неплохой парень, и видно, что мучается ужасно, не знает, как быть, что делать; ерепенится, злится, грозится уйти с завода, но этим пытается он скрыть беспомощность и растерянность.

– Женюсь на днях, – повернул он к Ганину острое, нервное лицо. – Заявленье подали…

– У, поздравляю, Костя!

– Да не с чем. – Сергеев поморщился, снова уставился в окно. – Подруга вот забеременела, а денег нет на аборт этот… Да и сама рожать хочет, ребенка ей надо… А-а, хрен с ним, бляха…

Ганин вздохнул:

– А мы третьего ждем.

– Вот этого я вообще не понимаю. – Сергеев повернулся, глаза его по обыкновению были сердиты. – Один, это еще ладно, хрен с ним, но трое… Зачем, бляха, нищету плодить?

Ганин ничего не ответил. Это и так ясно, что троих детей не прокормить, двухкомнатная квартира слишком тесна для семьи из пяти человек, но почему-то он с трепетом, нетерпением ждал этого третьего, уже сильнее, казалось, любил его, чем Павлика и Людочку…

Дети были во дворе. Сын с мальчишками играл в войнушку на развалинах ларька для приема стеклопосуды, Людочка и подружки соревновались, прыгая в «резиночку». Людочка, хоть и маленькая, но прыгает вроде не хуже других, которые повзрослее. Ганин стоял в стороне, курил, смотрел на детей. Потом вошел в подъезд. Пусть играют, вечер выдался хороший, мягкий. А скоро ждать снега – первые числа октября… Еще успеют дома насидеться.

– Привет.

– Привет.

Коротко, привычно поцеловался с женой.

– Как себя чувствуешь?

– Лучше… Таблетки весь день пила. Завтра, думаю, уже можно будет…

Ганин хотел сказать: «Нет, больше ты никуда не пойдешь. И надо сдать все недопроданное обратно». Но не сказал. А на что жить? Стал раздеваться, медленно, виновато.

– Подожди, Саш, сходи в магазин. – Татьяна протянула ему пакет и пачечку мелких денег.

– Откуда?

– Вот починила те рваные всякие… Сходи, купи гречки хоть, тут как раз на кило хватит.

– Уху… – Ганин принял сотки, двухсотки, склеенные скотчем; у Татьяны накопились за время торговли грязные, порванные, затасканные, теперь вот и они сгодились. – Уху… Нам не обещают пока, спрашивали… Нет, говорят… – Зачем-то сказал это, ведь Татьяна и так знает, что денег ему в ближайшее время вряд ли дадут.

И она ответила, как отвечала много-много раз; сказала с безысходной, механической надеждой, надеждой, без которой нельзя:

– Что ж, как-нибудь…

Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим «как-нибудь». Что еще остается…

1997 г.