Все могу - Инна Харитонова Страница 26

Позже захотелось Павлику свою девушку, с ухаживаниями, с подъездными стояниями и игривыми отказами. Собственно, ухаживать он не умел, не знал азбуки нежной лести и, когда надо, настойчивого наступления. Но знал, что уже давно приглядывалась к нему рыжая некрасивая Анжела. На физкультуре специально кинул Паша в нее мяч, девушка не обиделась. Так завязался роман.

Объективно оценить одноклассниц можно было только на физкультуре, когда синие мешковатые костюмы оставались в раздевалке, а молодые тела обтягивали тонкие спортивные футболки и штаны. К известным характеристикам «худая – толстая» добавлялись и более значимые: большая попа, маленькая грудь, кривые ноги, острые коленки. По той моде считалось, что иметь острые коленки такое же несчастье, как ходить на кривых ногах. Вечные ценности груди и попы не комментировались.

Анжела была никакая. Одновременно не худая и не толстая, с грудью и без нее, с попой и ее отсутствием, с ровными, но все же некрасивыми ногами. Единственным Анжелиным козырем были волосы – густая рыжая грива, кудрявая и будто местами попачканная более темными, чем основной цвет, ржавыми въединами. Пашу тянуло только к Анжелиной голове, причем ее лицо привлекало меньше, чем канат косы. Паша вел себя канонически. Провожал Анжелу из школы, звонил вечерами, когда разрешалось – гулял с ней. Незаметно Анжела похорошела. Распустила косу в огромную метлу хвоста, укоротила юбку и надела обтягивающую кофту. Метаморфоза пришлась Паше по душе. Он дольше гулял с ней, предпочитая места безлюдные и романтические, пару раз клал руки на ее колени и, не получив решительного отпора, двинулся выше.

В тот день Боря поехал в университет только к обеду, поэтому квартира была свободна часа на три точно. Анжела осмотрелась, поглазев во все комнаты, кроме папиного кабинета, выбрала родительскую спальню. Огромная кровать, прикрытая пышным бежевым, как зефирина, покрывалом, привлекла девушку больше, чем спортивные награды ее друга. Родительское ложе смущало Пашу, но протестовать он не осмелился. Второй раз стер всю робость, и Анжела представляла собой ту дичь, на которой не должно случиться осечки. Когда свет был выключен, окна зашторены, дверь заперта, дернута, проверена, одежда тряпочным холмом покоилась на полу, а Анжела то отползала, то приближалась к Паше, должно было случиться самое главное в их первой взрослой жизни. Но Паша вдруг как-то по-девичьи брезгливо вскрикнул, повернулся на коридорный свет и обнаружил кровь на своих пальцах. Анжела уже плакала, стыдливо пытаясь прикрыть одной ладошкой все тело. На зефирном покрывале бурело пятно большого невиданного материка – девичья неустоявшаяся физиология не пускала их во взрослую жизнь.

От воспоминаний юности осталось у Паши какое-то горькое чувство, вовсе не мужское и абсолютно не удалое, но в глубокие комплексы его неудачи так и не переросли. За те полгода, что раздумывал он о Тане в сомнениях новой встречи, хотелось ему увидеть что-то не похожее на всю его прежнюю жизнь. Постепенно отрываясь от тренировок, он вечерами впитывал в себя неизведанные эмоции, прислушивался ко всему вокруг и каждый день делал новые открытия. Замечал он вещи вроде бы пустяковые, пытался найти в них смысл, основу и даже мудрость. Таким вот образом в эти шесть месяцев непрерывного раздумывания формировались его привычки и пристрастия. Нравился ему поздний транспорт с подвыпившими пассажирами и пустыми скамейками, нравилось приходить в пустую квартиру и самому впускать с улицы в безжизненные стены тепло или холод. Большое наслаждение испытывал он от вещей неосязаемых, но все же им подмеченных. Чувствовал он, что мамины пироги, всегда выжаренные на подсолнечном масле, распускают пышную свою дрожжевую духоту по всему дому и пропитывают вещи. Особенно майку. Поднимая нижний ее край к носу, внюхивался Паша, улавливая запах сдобы, капустной начинки, отцовского табака и пота, и был счастлив своим открытием целой гаммы ароматов. О Тане Паша думал постоянно, и эта изматывающая, доселе не обнаруживаемая им способность ежеминутно совершать острый мысленный процесс пугала его. Он не знал, что делать со своими открытиями, боялся их и раздражался, когда в самый ненужный момент, будто издалека, Таня снова всплывала в его голове. Соединение грубой физической силы, тренировок, растущих нормативов, тяжелых соперников с тонкой извилистой мыслью окончательно загнало Пашу в тупик. Хотелось только видеть Таню и знать, что все кончится, вернется в прежний круг, которым он считал те крымские минуты, проведенные с нею вместе.

Как случается часто озарение, что где-то недавно совершил ты жизненно значимую ошибку, за которую придется расплачиваться, появилась у Паши убежденность, что сделает он непростительный шаг, если с Таней не будет. Почти суеверная тяга к ней подгоняла его к действию. По той жизненной закономерности больших и одночастных перемен случилось в это время Паше пойти на настоящую работу, что прибавило уверенности в избранном пути, а поздняя благосклонность Тани заставила подумать о приближающемся счастье. Эта думка была последней в череде ежедневных полугодовых измышлений, и желание впитывать, анализировать, запоминать и наслаждаться вещами весьма умозрительными больше к Паше не возвращалось никогда.