Дама с биографией - Ксения Велембовская Страница 26

После смены в холодном депо и сорокаминутной пробежки по хрусткому мартовскому льду Нюша долго грела замерзшие пальцы о бокал. Дула на обжигающе горячий чай, с присвистом отхлебывала и, откусив маленький кусочек от пирожного — свежего, с легким воздушным кремом, нежно пахнущего ванилью «пражского» рулета, — осторожно облизывала потрескавшиеся на морозе губы. Отогревшись наконец в домашнем тепле, мама сделалась мягко-розовой, уже живыми руками сама подлила заварки и кипяточку, подложила песку и отломила горбушку от батона. Хотя в коробке ее дожидались эклер, «картошка» и слоеная трубочка.

— Ну вот, самые вкусные ты и оставила! Мам, съешь еще, пожалуйста.

— Завтра с утра сама скушаешь.

— Нет-нет, я не буду! Ты же знаешь, я худею. Вон, смотри, как я похудела! — Вскочив с табуретки, Люся подтянула тренировочные штаны, одернула фуфайку и прошлась по просторной Шуркиной комнате до окошка и обратно. — Похудела, скажи, мам? Разве не заметно?

— Заметно, — как обычно без всякого воодушевления отозвалась Нюша.

Какая она все-таки стала вредная! Вместо того чтобы поддержать и порадоваться, что дочь похудела в талии на десять сантиметров и скоро будет выглядеть как манекенщица, Нюша постоянно злится и пугает: доведешь себя, желудок испортишь, заболеешь, в больницу попадешь, зубы все выпадут. И сейчас, дожевав горбушку, она, конечно же, повторит уже двадцать раз повторенное и заплачет…

— Нешто можно, дочк, голым рисом, без жиров, без соли цельный день, как китаец, питаться?

— Во-первых, не одним. Завтра буду пить кефир, — с улыбкой возразила Люся, но мама не слушала — она уже завелась.

— Не война ведь, чтоб так-то мучиться! По сию пору помню, какая от голодухи мука бывает. В войну в деревне мы все крошечки вокруг стола подбирали. Очистки, лебеду, крапиву варили, к весне — так кору с липы. Да все одно бедовали, ой, как люто бедовали! Братик Вася в сорок втором зимой народился, а летом через год схоронили мы его с мамой. И мама наша, царство ей небесное, опосля его тоже вскорости померла. Похоронку на отца получила и померла. Одна я на всем свете одинешенька осталась… а теперича ты вот голодать взялась…

— Пожалуйста, не плачь. Сейчас не война. Сейчас девушки специально не едят, худеют, и никто пока не умер.

— То-то и оно, что пока! — утерев слезы ладонями, сердито буркнула Нюша и ушла к себе сердиться дальше.

И зачем, спрашивается, ей сердиться? Ведь все хорошо: любимая дочка с зарплаты принесла вкусных пирожных, сейчас, умница, сядет заниматься — готовиться к поступлению в институт. Работа у нее замечательная, интересная, и жизнью своей голодной она очень даже довольна. И неважно, что иногда так хочется есть, что дрожат колени, что, бывает, невозможно уснуть часов до четырех утра, а когда уснешь, видишь во сне только еду, много-много вкусной еды. Попробовать редко удается — обязательно помешает какой-нибудь злодей вроде Вовки, его матери или того горластого сморчка режиссера. Если же все-таки полакомишься чем-нибудь свежевыпеченным или шоколадным, то просыпаешься в холодном поту — в ужасе от содеянного.

Но Нюша-то обо всех этих страданиях, естественно, ничего не знает. Значит, должна жить и радоваться. Тем более что пространство для жизни и радости заметно увеличилось — к крохотной каморке прибавились две большие комнаты, распечатанные по случаю оправдавшихся слухов: скоро всех-всех будут сносить. Замечательный повод, чтобы перестать дуться на дочь и возликовать всем сердцем: осенью будет квартира в новом доме — с горячей водой, с ванной! Неизвестно, правда, где эта улица, где этот дом, но все равно же лучше, чем топить две печки в избушке на курьих ножках, бегать в туалет на улицу в ледяную дощатую будку и умываться на кухне под умывальником.

А еще от голода все время страшно холодно!

Не беда. Пятьдесят приседаний и пятьдесят упражнений для брюшного пресса — и сразу делается тепло. И для фигуры полезно.

Побегав напоследок по пружинящим половицам вокруг стола — трехногого наследства Воскобойниковой, ловко починенного Нюшей с помощью березового чурбака и ржавых гвоздей, бывших вешалками для Шуркиных «польт», — Люся забралась на свой уютный топчан, где уже месяц блаженствовала без Нюшиного храпа. Но только она открыла взятый сегодня в останкинской библиотеке томик Лермонтова, как из кухни потянуло запахом блинов. Снова нестерпимо захотелось есть, и пропала всякая охота к поэзии. Ну, и ладно. Она и так давным-давно знает наизусть и как Терек воет, дик и злобен, и про странную любовь Михаила Юрьевича к отчизне, и что скажет дядя про Москву, спаленную пожаром.

— Мам, ты это нарочно делаешь?

Мастерски, как жонглер в цирке, перебросив блин с одной сковороды на другую, хитрющая, якобы полностью поглощенная выпечкой блинов на двух сковородках сразу, Нюша отозвалась так, как будто не понимала, о чем речь:

— Да ведь масленая. Когда ж еще блинов-то поесть?

— Подвинься, пожалуйста, я погрею себе рис. У нас есть еще сковородка?

— Откудова?.. Люсинк, ну съешь хоть один блинок! Со сметанкой, а? С понедельника пост, тогда и будешь худеть. Хотя, чай, уж хватит. Ты и так тощая стала, прям как эта… запамятовала, как звать-то ее? Вчерась в тиливизире все отплясывала…

— Майя Плисецкая?

— Ага, она самая.

— Мам, зачем ты выдумываешь? Не нужно меня останавливать. Похудею еще на пять сантиметров, и тогда — все. Буду иногда и блины есть, и пирожные, — пообещала Люся. Скинула со сковородки блин, смыла с нее масло, налила водички и, поставив на огонь, выложила остатки риса из кастрюльки. — Понимаешь, я хочу быть худой. Как Нонка Заболоцкая, как Рита, которая работает со мной.

— Это ты за ентим кажный день себе косу помаленьку чекрыжишь? Чтоб на Нонку свою стриженую походить? Юбку тоже обкоротила дальше некуда. Как хошь, Люсинк, не нравится мене твоя работа! Чересчур уж вольно вы там себе ведете!

— Зато мне нравится! — рассердилась Люся.

Рывком выключила газ и ушла с холодным рисом в Шуркину комнату, за инвалидный стол. Там с трудом проглотила гадкий водянистый рис и подперла кулаком щеку: что делать с мамой?