Отторжение - Элисабет Осбринк Страница 26

Что такое туча? Никто не ответит на этот вопрос, даже она сама. Откуда туче знать, кто она такая? Облако, туча… то ласковая и уютная, то насупленная и мрачная. Из чего-то она состоит, а вроде бы и ни из чего. Никогда не знаешь, что от нее ждать – тихой радости или внезапного мрака, разрешающегося парализующим ударом грома. Туча может сгущаться или рассеиваться, лететь или торжественно плыть по небосводу, но сама-то не может даже различить внешнюю и внутреннюю сторону. Сверкает молниями, сама не зная зачем, громыхает или начинает лить слезы – и ничего не видит вокруг, кроме колеблющегося тумана самой себя.

Вы – туча, Ваше Величество. Я – Ваш постоянный синоптик.

К одевается потеплее – предстоит воскресная поездка в деревню. Берет пакеты с едой, термос, канистру для воды, мамины сапоги, оттаскивает все к лифту и спускается. Там еще несколько ступенек – к двери подъезда. Потом опять наверх – взять, что осталось. Сносит вниз и уже мечтает о возвращении домой.

Мама идет в подземный гараж и подгоняет красную машину. Они грузят все в багажник, и К запрыгивает на пассажирское сиденье. Раньше, когда у них была семья, когда у нее были две сестры, кот и отец-чье-имя-нельзя-упоминать, она даже мечтать о таком не могла. А теперь их только двое. Мама и К. И никого больше.

К никогда не надоедает смотреть на мать. Ее взгляд постоянно меняет выражение, мрак внезапно светлеет, свет темнеет, потом все повторяется – но тревога не исчезает никогда. К не понимает – ведь она уже знает, как устроен глаз: глазное яблоко, стекловидное тело, хрусталик, ирис, радужная оболочка. Но скажите, как вся эта анатомия способна излучать нежность, гадливость, любовь и раздражение? Клетки, кровеносные сосуды, кислород, водород, углерод… набор атомов – как они вообще способны что-то выражать? Понять невозможно. Но ведь это так! Один взгляд может взбодрить, другой – привести в уныние и даже довести до слез. Серый цвет глаз переходит в зеленый, потом опять в серый и опять в зеленый; взгляд как прикосновение, иногда мама будто хватается за нее этим взглядом, как за спасательный круг, в нем в равных долях смешана проницательность и мольба о помощи.

Вот такая она, мама. Вот таков ее взгляд на мир, на себя, на К – луч темного света, его нельзя ни выключить, ни хотя бы приглушить, сделать не таким пронзительным. Тот, на кого она смотрит, может не сомневаться: он существует.

Большинство людей не понимают космос. Даже что такое Млечный Путь не понимают, хотя в нем всего-то несколько миллиардов звезд, подумаешь – небольшая галактика среди двух тысяч миллиардов других. А может, галактик и больше, но пока насчитали двести миллиардов. А еще трудней понять вот что: ну хорошо, пусть двести миллиардов галактик, добрались до последней – а дальше что? Что за пределами Вселенной? Там граница постижимого, то есть за этой границей нет ничего, что может представить человек. То есть это вообще никакая не граница, ее не видно. Нельзя ткнуть пальцем – мол, вот она, граница. Но она есть, эта граница, а за ней – небытие и беспамятство. Вот так и мама. Мама и есть Вселенная – за ее пределами нет ничего, что можно понять. Впереди ее черная безмолвная пустота, и позади черная безмолвная пустота. Вот и все.

К сидит в машине рядом с мамой, на точно таком же сиденье, как будто они равные. Переключает каналы радиоприемника, спрашивает, отвечает на вопросы. Мелкие дела, но за ними прячется большая цель: поддерживать в маме жизнь. Мама может умереть, и К не должна это допустить. Поэтому место рядом с мамой на пассажирском сиденье означает только одно: ей выпала честь исполнить главное задание. Не допустить. Высокая привилегия ответственности.

Как-то раз мама принесла домой длинный список фамилий из бюро регистрации. Они долго сидели и пробовали разные фамилии. Это было очень интересно: придумывать себе новое имя. Уже сегодня знать, как тебя будут называть завтра в школе. Мама хотела взять фамилию, которая звучала бы приемлемо и для англичан, и для шведов, но с обязательным условием: должна начинаться на одну из первых букв алфавита. К читала вслух длиннющий список фамилий на букву “Б”.

Билльстам, Биркё, Бьюрнес.

Бьоркбу? Ну нет. Бьоркхаге, Бьоркшер, Бьоркё, Бладхольм, Блакснес… Есть ли во всем мире хоть один человек, который захотел бы носить фамилию Блакснес? Почему-то это показалось К очень смешным, она хохотала до слез.

Дорандер, сказала мама, пробежав глазами список фамилий на “Д”.

К Дорандер. Салли Дорандер. До-ран-дер. Звучит неплохо.

Примерно через месяц мама вернулась домой и с торжествующей улыбкой сообщила: все в порядке. С этого дня они с К – единственные во всей Швеции с фамилией Дорандер. А может, и во всем мире. Никаких однофамильцев, никаких родственников. Теперь К должна немедленно перестать подписываться фамилией отца и приучиться использовать новую.

В машине есть магнитофон, и они часто слушают мамину любимую запись: Артур Шнабель ^[29] играет Пятый концерт Бетховена. Каждый раз, когда они едут в свой загородный домик, купленный после продажи таунхауса, слушают эту удивительную музыку. Слушают и понимающе улыбаются друг другу. Это их музыка, их концерт. Не чей-нибудь, а их Бетховен, их Шнабель, это ради них его волшебные руки колдуют над клавиатурой рояля, это ради них играет Лондонский симфонический оркестр под руководством дирижера с прекрасным именем, которое К любит повторять: Малколм Сарджент.

Еще совсем рано. Серо-рыжий пейзаж за окном машины. Почему-то именно по воскресеньям, невзирая на время года, все выглядит так, будто за окном март. Блеклое, болезненное небо, пустые тротуары, скрюченные ветви деревьев. Между домами капризно, без всякого плана гуляет холодный ветер, а Артур Шнабель играет ясно и уверенно, каждая нотка – как жемчужина, выкатывающаяся из круглых шумовок автомобильных динамиков. Красный “моррис” заполнен этими звуками, они то скапливаются воедино и висят в воздухе, как сверкающая хрустальная люстра, то разлетаются и звонко ударяются в стекла.

Выезжают за пределы города, на шоссе. За окном тот же не успевший очнуться от зимней спячки пейзаж, но у них, в закрытом салоне, ликующий бетховенский рай. После каждого безукоризненного пассажа, после каждой то угасающей, то звенящей трели, после каждого освежающего, как глубокий вдох, арпеджио мать и дочь косятся друг на друга: надо же убедиться, что и другая чувствует тот же сладкий, дурманящий восторг совершенства. Триумф, ликование, нежная мощь.

Мама ведет машину очень быстро и нетерпеливо, ругает сквозь зубы нерасторопных автомобилистов. Чертовы воскресные водилы – любимое прозвище, хотя К долго не понимала, чем воскресные водилы отличаются от вторничных водил или пятничных. Потом сообразила – неопытные водители, выезжающие только по воскресеньям. К внимательно следит, нет ли на дороге полицейских машин, и как только заметит, предупреждает маму – снизь скорость. Мы с тобой оппортунисты, приспособленцы, смеется мама. Именно поэтому К единственная в классе, кто смог правильно ответить на вопрос учительницы, что такое оппортунизм.