Архив Шульца - Владимир Паперный Страница 26

“А может, они все врут, – думает восьмилетний Шуша, слушая радио, – и наша страна не самая лучшая?”

Идея зародилась в мозгу без внешнего вмешательства. Назовем это самопорождением враждебной идеологии без участия врагов.

“Неужели врут?”

Помучившись три дня, Шуша решил: “Этого быть не может! Они же мечтают о справедливости. У них же есть идея построить счастливое общество. Кто же будет портить такую мечту и такую идею – враньем!”

Проблема была решена, потому что никакой проблемы быть не могло. Теперь можно поделиться и с отцом. Даниил выслушал Шушу без всякого удивления. В ответ рассказал свою историю. Маленькому Дане сказали, что вселенная бесконечна. Много дней он пытался представить это себе:

– Доходишь до конца, а тебе говорят – здесь не конец. А что?

Невозможность представить себе бесконечность так мучила его, что он перестал спать. После нескольких бессонных ночей успокоил себя так: “Ладно. Доходишь до конца, а дальше все досками заколочено”.

Страусово решение – заколочено досками, значит, дальше запрещено, и можно об этом больше не думать. Шушино решение было скорее метафизическим, оно напоминало одно из доказательств существования Бога: самое совершенное существо не может оставаться самым совершенным, лишившись существования.

“Онтологическое доказательство справедливости советского строя”, как назовет его потом Социолог, много лет помогало Шуше не замечать мелких бытовых неудобств. Но в девятом классе все стало меняться. У них появился новый ученик, Сашка Бондарчук. Сначала сидел тихо и был незаметным. В октябре пришел с необычной прической. Подростки в этом году старались зачесывать волосы назад “по-взрослому”, а Бондарчук пришел с короткой стрижкой, волосы вперед, как у римлянина.

– Бондарчук, – громко сказала Зоя Васильевна, – встань! Что случилось с твоими волосами?

– Ничего, – произнес он. – Постригся.

– Ах, это прическа такая!

Это был 1959 год. Московские подростки уже успели – всеми правдами и неправдами – побывать на Американской выставке в Сокольниках и выпить там несколько гектолитров “Пепси-колы”. Борьба со “стилягами”, начавшаяся десять лет назад, уже затихала, но Бондарчук попал, что называется, под раздачу. Он не был ни стилягой, ни “штатником”, и его римская прическа уж никак не напоминала модный кок. Но Зоя таких нюансов не различала. Она решила дать бой идеологической диверсии. В качестве оружия был выбран юмор.

– У женщин, – торжественно произнесла она, – тоже есть новая прическа, “я у мамы дурочка” называется.

Класс заржал. Бондарчук, похоже, не был морально раздавлен этим публичным шельмованием, он просто пожал плечами и сел на место.

Поведение Бондарчука понравилось Шуше. Через несколько дней он, стоя перед зеркалом, с помощью расчески и ножниц повторил по памяти Сашкину прическу. В школе одноклассники не обратили внимания, но бдительная Зоя увидела в двух римских стрижках начало подпольного движения.

– Ага, еще один, – мрачно произнесла она, и только.

Все-таки 1959 год сильно отличался от 1949-го, когда в журнале “Крокодил” появилась статья некоего Беляева под названием “Стиляга”, которая, собственно, и ввела это слово в обиход. Теперь у идеологического отдела ЦК появились более серьезные заботы, чем следить за шириной брюк. В СССР стали появляться настоящие антисоветчики. Стиляги со своим сленгом уже воспринимались как расшалившиеся дети.

Если Шуша имел какое-то представление о стилягах, то о существовании диссидентов и антисоветчиков не подозревал. Его вполне устраивала формула дедушки Нолика: “Такого правителя, как Хрущев, который осудил Сталина, реабилитировал жертв террора и разъезжает по всему свету, в нашей стране еще не было”. Поэтому, когда они в конце концов подружились с Сашкой, тот поразил его своей нескрываемой ненавистью к советской власти. Вот они идут по улице, на стене в серой деревянной коробке за стеклом висит газета “Правда”. Сашка подходит и начинает свое:

– Идиоты! Кретины!

Шуша испуганно оглядывается.

Потом Сашка начал приносить Шуше пленки с записями “на ребрах”. Диапазон был широкий – от Петра Лещенко до Элвиса Пресли. Если во время переключения радиолы в режим проигрывателя оттуда успевали прорваться новости, что-нибудь про “пребывание товарища Хрущева на международной Лейпцигской ярмарке”, Сашка уже не разражался бранью, они с Шушей просто иронически переглядывались. К началу зимы Шуша был уже наполовину завербован, во всяком случае, решил не вступать в комсомол.

– Пора тебя познакомить кое с кем, – сказал однажды Сашка. – Но имей в виду, это моя девушка. Для тебя у нее есть подруга.

Время от времени Сашка затаскивал Шушу в телефонную будку, откуда звонил этой своей девушке, имя которой скрывалось. Шуше отводилась роль восхищенного и завистливого слушателя. Разговор всегда начинался так:

– Hеllo, baby! – на этом английская часть диалога заканчивалась, но в конце возникала еще раз: – Good bye, baby, love you.

Шуша немедленно влюбился в любовь Сашки и прекрасной (какой же еще) незнакомки. Теперь он уже сам напоминал Сашке – не пора ли позвонить ей?

Это был год, когда молодые люди перестали разговаривать цитатами из “Двенадцати стульев” и переключились на “Трех товарищей”. Для объяснений в любви употреблялась фраза “я хочу, чтоб ты стала моей Пат”. Для проверки чувств девушка могла сказать молодому человеку: “Твои часы так грохочут”. Тот был обязан, как Робби, “швырнуть часы об стенку”: чем дороже часы, тем убедительнее любовь.