Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 25

До чего она отличалась от всех моих знакомых женщин! Прямо другой человек, и все прежнее, привычное до того не подходило к ней, до того рассыпалось при первом соприкосновении, что я грустил: Боже, как много упущено мною, как много не понято, как много не усвоено! Где тут меняться и переделываться – легче плыть по течению, смиряясь под ударами и ласками судьбы… Да, это была властная, волевая женщина, созданная для больших страстей. Женщина без вывертов и комплексов. Впрочем, почему была? Она есть, она живет и наверняка тянется к сильному и грубому мужчине. Они с Олсопом были идеальной парой. И на меня она посмотрела только потому… – он не договорил и вздохнул. – Иначе бы и речи не зашло. Я раньше наблюдал сильных женщин, но чтобы вот так, вблизи, в контакте, – нет, не доводилось! И не доведется. Стоило только увидеть, как она, покачивая бедрами, вносила тарелку с супом, меня бросало в озноб. Я не преувеличиваю: в озноб. Подумать только: эта походка, эти руки, эти бедра – все это для меня, пусть не полностью, понарошку, но все-таки для меня. И простенький обед казался ресторанным блюдом, кусок хлеба – пирожным, стакан чая – вином. И вообще все – сказкой, волшебным, нездешним царством, которое, правда, в любой момент могло быть разрушено резким окриком, бесцеремонным смехом, но которое существовало, поднимая меня над всем прошлым, над всей горечью, над всеми срывами. Ради этого можно было пойти на минутное забвение, на укол житейского морфия, ради этого можно было согласиться на долгие годы раскаяния и разочарований… Я не мог понять ее, и тем лучше, наверное, для меня. Промелькнуло метеором и погасло, зато воспоминания остались. Они согреют, согреют, Гарри, хотя я знаю им цену.

Она целовала меня до умопомрачения, до колик в губах, потом отталкивала: “Убийца, убийца!” – впивалась в лицо своим острым плебейским взглядом и вдруг с размаху, словно одержимая, снова вбирала в себя губы, глаза, шею и особенно красную полоску на левой груди. Ее она целовала с непередаваемой, детской нежностью, приникала к ней ухом и, вся залитая слезами, замирала у этого близкого и дорогого ей кусочка жизни, у этого единственно осязаемого знака ее прошлого. А потом вытирала слезы, вскакивала на ноги и голосом, полным ненависти и боли, кричала на весь дом: “Вон отсюда, Иродово семя! Попробуй до меня только пальцем дотронуться, тварь паршивая! Как ты еще по земле ходишь?..” Я опрометью вылетел из квартиры, кляня все на свете, а утром… она принимала меня как ни в чем не бывало… Какое-то сумасшедшее веретено. Какая-то безумная карусель. Кружится до бесконечности и страшит: поначалу – движением, а с привычкой – остановкой. Я и жил все время в предчувствии будущего срыва. Ну разве можно было сомневаться хоть на миг, что это когда-нибудь кончится?

Стелла не скрывала непостоянства, она бравировала своим пренебрежением, оттачивала его, как только умеют обиженные женщины. “Господи, – хмыкнула она как-то в постели после горячих интимнейших ласк, – просто диву даешься, что мой Олсоп должен быть умереть ради такого дистрофика. Он бы тебя одним пальцем повалил. – Она откинула одеяло и весело рассмеялась. – Тебя что, жена не кормит, что ли? Все деньги на лекарства ушли? Ты решил у меня подкормиться?” И она стала хохотать, катаясь по постели и дрыгая ногами с ярким педикюром. Это было настолько забавно, что я, уже решив обидеться, не выдержал и от души рассмеялся. “Да, – вздохнула Стелла, наконец приходя в себя, – мы с Олсопом так заходились каждое утро или вечер – когда время было. А с тобой вот только сейчас прорвало, под настроение. Эх, здорово у нас было! Лежали вдвоем и завтракали прямо в кровати или курили. Вот с тобой и закурить-то нельзя: еще задохнешься, чего доброго. У вас, очкариков, все по порядку, по расписанию. Шаг лишний боитесь ступить. А один черт, болеете вы и умираете раньше, чем мы, если, конечно, у нас несчастья не стрясется… Эх, Олсоп, Олсоп… Сколько раз говорила: не пей ты за рулем, приедешь домой – я тебе хоть бочку поставлю. «Душечка, ну не могу я к бабе трезвым ехать – настрой не тот». Настрой! Это все ты! – внезапно, без всякого перехода, схватив меня за плечо и тряся что есть сил, закричала она. – Все ты! Если бы не твои дурацкие больницы, Олсоп остался бы жив. И не жужжи мне про клиническую смерть – я нутром чую: остался бы! Плевать мне на все анализы. Его убили ради тебя, потому что ты мог заплатить, а он не мог”.

Она оттолкнула меня и перевернулась на другой бок, но гнев ее, бурный и безбрежный, был непродолжителен. Через секунду Стелла уже выдохлась и снова рассуждала о прошлом: “Я всегда была против машины. Подруги смеялись, а я-то знала: рано или поздно он врежется. Не в его характере ездить спокойно. Ему обязательно надо было что-то попробовать, что-то перевинтить, что-то сделать не так. Он без этого не мог. И я все время уговаривала потратить деньги на что-нибудь другое. Но он и слушать не хотел: машина, машина… У всех ребят машины, а я что, хуже? Втемяшил себе в голову. Мы собирали по шиллингу, экономя на всем. В кино почти не ходили, сигареты курили по выдаче. Зато сколько было радости, когда купили! Олсоп радовался как ребенок. Забирался на капот и прыгал вниз, в песок, а вокруг носилась очумелая детвора и хором просила покататься. И он катал их до ночи по всему городу. А с полуночи чистил и проверял мотор. Я его никогда не видела таким счастливым. Он даже пить на несколько дней бросил. Не задерживался на работе, а сразу бежал в гараж. И со мной говорил только о машине. Прямо ручным стал. Я его не узнавала. Ну а позже пришел в себя, успокоился, вернулся к привычкам… Я тоже понемногу входила во вкус. Авто – это вещь! Но одна я его ни за что снова покупать не буду, даже если бы появились деньги. Ни за что!.. Куда бы я дела деньги? – Мой вопрос застал ее врасплох. – А-а, накупила бы всего: кучу парфюмерии, сигареты дорогие, тряпки. Олсоп очень любил, когда я хорошо одевалась. Всегда заставлял меня в новом платье под магнитофон танцевать. А потом сам в пляс пускался… Деньги, деньги… Да уж не стала бы на леченье тратить. Лучше сразу помереть, чем по частям гнить. Это вы можете с жиру беситься. Где я возьму двести тысяч на пересадку сердца? Хо-хо, такие денежки! С роду не видала. Я за полсуммы свое уступлю, чем чужое вшивать стану… Олсоп принесет бывало двести-триста фунтов – вина накупим, закуски. Неделю дружно пируем – потом зубы на полку, и опять в поиски. Он – в мастерскую, я – в прачечную: полы мыть. Никакая работа не выручала. Придет, как кот, ободранный, с синяком под глазом, еле стоит и кричит с порога: «Дай мне выпить! Ну хоть чего-нибудь! В горле горит!..» Я рада без памяти – главное: живой”.

Эти рассказы повторялись изо дня в день с различными вариациями, с бесконечными деталями, зачастую противоречившими друг другу. Так все было или не так – проверить невозможно. Это навсегда останется в Стелле, и сколько бы вы ни пытали ее, она каждый раз будет придумывать что-нибудь новенькое, под настроение. Парадоксально: импульсивные грубые натуры при всем своем стадном коллективизме являются носителями самого эгоистического начала. Они хотят весь мир заставить плясать под свою дудку и искренне считают при этом, что осчастливливают его. Я боялся возражать, боялся находить противоречия: логика в нашей компании была не в чести. Возомнив себя истинным мужчиной, я почему-то испытывал здесь детскость и беспомощность. Эта женщина выбивала меня из привычной колеи. Какой контраст с Анной, которую Стелла презрительно называла овечкой! Она вообще не произносила ее имени, она всегда иронично говорила: “твоя жена” или “твоя овечка”. И это – Бог его знает, почему – мне очень нравилось. Я получал особое удовольствие при этих словах, а как-то попросил повторить их раздельно и отчетливо. Вот что значит: настоящая женщина! Гарри, одно слово: настоящая женщина. Так мне казалось… И то, что она была рядом, то, что я мог назвать ее моей, то, что она готовила на кухне для меня чай, вызывало во мне нечеловеческий восторг, убеждало лучше всяких кардиограмм в глубине моих превращений. В минуту ласки я был готов на все – на любое безумство, на любой полет. Здравый смысл исчезал куда-то, и я превращался в такого же примата, как и она.