Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 24

Я быстро направился за незнакомкой, держась, впрочем, на почтительном расстоянии. Мы пересекли дорогу и вышли на противоположный тротуар. Здесь судьбе было угодно еще раз испытать меня. Женщина остановилась у богатой витрины и начала рассматривать выставленные шляпы. И в этот момент из-за угла выскочила какая-то отбившаяся болонка и подбежала к Рексу. Они обнюхали друг друга и, как полагается, стали рычать. Бульдог, играя, повернулся в мою сторону, и, не отскочи я за тот же угол, он, конечно, узнал бы меня… Здесь, однако, появился представительный мужчина – владелец болонки, – слегка похлестал и увел ее под благосклонным взглядом моей красавицы. Она неспешно продолжила прогулку. Проклиная свою затею, я двинулся за ней. Вдобавок ко всему я боялся заблудиться в незнакомом районе и потерять скамейку, где осталась Анна. Но упускать удачу страшно не хотелось. Наконец мы как будто приблизились к цели. Дама остановилась опять, но уже перед парадной, что-то сказала собаке, и они вошли в дверь. Преследовать их дальше я не решился. Когда они поднялись наверх, я зашел в парадную и записал адрес. Затем бегом бросился до ближайшего лотка, купил два пломбира и тем же аллюром помчался к Анне, которая уже не на шутку разволновалась.

Теперь началась охота. Великое это дело – восстанавливать правду, ради такого порой совершенно голову теряешь. Особенно когда тебе больше нечего делать. С утра я стоял на посту, к обеду уходил подкрепиться домой, а потом снова отбывал на “службу”. На недоумения Анны твердо отвечал, что мне необходим свежий воздух, и к тому же я хочу получше узнать город. В конце концов, знаток я рекламы или нет? Все великие открытия начинались с изучения окраин собственной деревни… Несколько дней упорного стояния не дали результата, но я не унывал. Если я смог засечь ее в незнакомом районе, на многолюдной улице, то неужели сплохую здесь, перед окнами? И уверенность не подвела. Как-то утром, стоя немного поодаль дома, я увидел мадам, выходившую на прогулку с собакой. Первым порывом было подойти и потребовать объяснений. Но тут я подумал, что кроме стандартной ругани у нас, пожалуй, опять ничего не выйдет. Следует изменить тактику. Нужно поставить эту стерву в такие условия, в которых она просто не сможет увильнуть от серьезного разговора, отделавшись парой бранных слов. Дьявольский план созрел в моей голове. Я остался на месте, предоставив женщине полную свободу действий. Минут сорок коченел на ветру, высматривая свою добычу. Наконец она появилась вновь. Та же жакетка, то же густо намалеванное лицо, та же дымящаяся сигарета. На руках, державших поводок, – черные замшевые перчатки. Их я прежде не замечал. Я спрятался за детские качели и дал ей войти в парадную. Затем опрометью бросился к лестнице и, как кошка, крадучись, стал пробираться по ступенькам, стараясь не отстать от лифта. Пришли мы к финишу, что называется, ноздря в ноздрю. Она открыла квартиру, пропустила собаку и хотела уже захлопнуть дверь, – я вцепился в ручку мертвой хваткой. Наверное, моя “по друга” ощутила то же, что и Анна в борделе у Альфреда. И сама мысль об этом почему-то была сладостно-приятна. “Стой, птичка, не уйдешь!” – воскликнул я тоном заправского донжуана. Она, вытаращив глаза и открыв рот, несколько мгновений ошалело разглядывала меня, как привидение. Потом, выдохнув дым прямо мне в лицо, глухо сказала: “Ну что же, коли пришел, заходи”. Я сразу потерял свою решительность, вошел и от чего-то оглянулся назад. Словно прощался… прощался с прежней жизнью.

Мы стояли, смотря в упор, и не отводили глаз. Два врага, из которых один даже не знал толком причины ненависти. Люди, искавшие друг друга и равно не желавшие встречи. Что могли мы сказать? Какая связь могла возникнуть между нами? Я ощущал себя, как на другой планете, да и она, должно быть, испытывала не лучшие чувства. Ведь странно: она никогда, никогда не спрашивала, как я нашел ее дом, зачем это сделал? Будто такое подразумевалось само собой, будто изначально – с той первой, дикой сцены – и не мыслилось иначе. И я тоже не выяснял, почему она больше не приходила к моему дому, почему не бросала в лицо своих грозных упреков. Поменялись местами – и утихли.

…Она отвернулась и молча прошла в гостиную. Я поплелся за ней, огляделся и… остолбенел. Прямо перед мной на оклеенной розовыми обоями стене висела огромная фотография Олсопа – парня, у которого забрали сердце. Для меня! Он смотрел мне в лицо и широко улыбался. И вдруг померещилось, что сейчас он спрыгнет со стены, подойдет к нам, и комната наполнится веселым, бесшабашным смехом, разбитным баритоном, сальными шутками… А фотография, фотография! Это была точная копия того снимка, что показывали в клинике. Видимо, отсюда его и брали. У меня перехватило дыхание, я не мог отвести взгляда от стены. На мгновение даже забыл о хозяйке, о цели своего прихода – вся Вселенная сконцентрировалась в одном темно-светлом квадрате. Но дама помнила обо мне слишком хорошо. Стоило отвести взгляд от снимка, как я встретился с ее глазами. Боже, они были теми же, что и тогда, в саду – узкими, злыми, ненавидящими, готовыми к мести. Она тяжело дышала, и было заметно, какими усилиями давалась ей сдержанность. “Ну, – наконец выдавила Стелла, – понял, кто ты есть? Шулер, карточный шулер. Не свою карту вытянул – и рад. Думаешь, все с рук сойдет. У-у, ты… – она, сорвавшись, замахнулась, но тут же бессильно опустила руку. – А теперь убирайся. Слышишь: убирайся! Ну, живо!” Я буквально оледенел и коснеющим языком залепетал оправдания. “Да заткнись ты, – оборвала она, – все вы, очкарики, заливать горазды. Нагадите, напакостите, а потом за фразами – нырк-нырк. Убирайся, говорю, подобру-поздорову, – вдруг резко, истерично завизжала она, – убирайся, дрянь поганая, пока я не запустила в тебя чем-нибудь тяжелым!..” Все в ней клокотало, и мне показалось, Гарри, что она была проста и удивительно хороша собой…

С той поры дорожка к ее двери стала короткой и проторенной. Как ежедневное лекарство перед завтраком. Шел, не зная, зачем. Стоял, не ведая, почему. Выслушивал оскорбления, твердя себе, что в последний раз. Выходил, хлопая дверью, а утром, как заколдованный, снова приплетался к ее дому и замирал под градом ругательств. В конце концов она привыкла ко мне и стала воспринимать как неизбежное зло, которое сама же накликала на свою голову. Пропускала меня в квартиру, оставляла одного и преспокойно занималась делами, пока природная раздражительность не накапливала достаточно зарядов, и тогда лихая бабенка обрушивала на меня громы и молнии. Так продолжалось в любое время суток, и приди я ночью, наверняка столкнулся бы с тою же картиной. Где она работала, я вам точно не скажу. Это была terra incognita ее существования, белое пятно наших доверительных бесед. Работала – и все. Правда, я и не слишком интересовался. А когда появился интерес, стало не до того.

Мало-помалу я превратился в составную часть чужой квартиры, ее атрибут. Стелла уже не смотрела на меня со жгучей ненавистью, во взгляде проскальзывало порою равнодушие, а порою обычное любопытство. Вот ходит и ходит, а зачем? Что ему надо? Мы не общались, мы обменивались биотоками. Причем каждый раз с первой минуты становилось ясно, в каком направлении пойдет сей обмен. Вариации исключались. Безмолвие сближало нас больше, чем любые слова: моя новая подруга относилась к исходному типу, который живет импульсами и не приемлет культурного общения. Поначалу это претило мне, но потом я сам вошел в роль и иногда ловил себя на том, что легче воспринимаю язык взглядов и жестов, нежели заурядные звуки. Каково было бы продолжение?