Для Победы. Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Анатолий Приставкин Страница 25

Вагон сыпал на редкость щедро, в наших Голяках так не подают. А может, мы тут были сегодня первые. Летели рубли и червонцы, яички, картофелины, кусочки сухарей, несколько соленых огурцов, три крупинки сахарина в бумажке и две крошечные карамельки, облепленные табачной крошкой.

Все пассажиры валили Хвостику, а мы тут же у него забирали, подхватывая и ссыпая Сандре в подол, чтобы освободить ладошки Хвостика для новых даров!

Какая-то старушка отдала бутылку молока и торопливо перекрестила нас дрожащей рукой. А солдатик, молодой, сразу видно, не воевавший, растерянно шарил в своем фанерном чемоданчике, не находя ничего, и вдруг вытащил лезвие бритвы. Мы взяли бритву, такие вещи на улице не валяются!

Конечно, мы не могли не понимать, что на людей действовали не только наши песни, но и наши лица, и одежда, и поведение. И тревожа и возбуждая жалость у взрослых, мы сами, конечно, не чувствовали себя несчастными. И никого других мы не жалели. Я бы сказал так, мы были даже жестоки по отношению к этим людям, ибо лучше понимали, что мы с ними делаем, и мы точно рассчитывали наперед, за какие там ниточки внутри надо их подергать побольней, чтобы вызвать слезы, а значит, побольше получить!

Пройдя вагон, мы выскочили в тамбур и стали осматривать свое честно заработанное добро, тут же решая на ходу, что поскорей сожрать, а что оставить на потом или даже загнать. Наверное, мы разом подумали: тут для всех бы Кукушат хватило! Хвостик прыгал вокруг подола, заглядывая в него восторженно, и повторял:

– Серый! А Серый! Это все можно брать, да?

– По очереди, – сказал я строго.

Но очередь была именно его, Хвостика, пусть возьмет, что захочется, он заработал свой кусок. Я даже знал, чего ему захочется: карамельки в табачных крошках! Где это он еще получит!

Тут за спиной снова возникла проводница. Я кожей почувствовал ее и сразу оглянулся. А Сандра прижала к себе подол. И Хвостик ощетинился. Мы, конечно, решили, что она пришла получить свою долю, и уже торопливо в уме прикидывали, какой ценой мы от нее откупимся! Но проводница ничего не потребовала.

Она смотрела на нас так же, как там, в вагоне, и какой-то просительный огонек светился в ее глазах.

– Чего скукожились! – произнесла, глядя на Сандру. – Не кусаюсь! Пошли со мной! – и повторила: – Пошли, пошли! В моем дому и поедите, а я еще чаю дам.

Она привела в закуток в конце вагона, отгороженный от всех куском брезента, тут, на нижней полке, нас рассадила. Достала чайник, огромный, жестяной, и кружки, тоже железные, налила всем, а себе из флакончика чего-то вонючего. Мы ели, трескали за обе щеки и пили чай, а проводница молча на нас смотрела, лишь подливала себе из флакончика. А когда мы прибрали и то, что сперва хотели съесть, и то, что на опосля оставили, проводница заговорила.

– Ну вот, – произнесла облегченно, будто сама насытилась. – И ладно. И ладно… А зовут меня Дуня… Тетя Дуся, значит. А ведь я смекнула тогда, что вы меня одурачили. Насчет глухого батьки-то! Провели старуху… – и засмеялась, прикрывая рот ладонью, – там не было зубов. Потом обратилась к Сандре: – А ты чего, девка, все молчишь! Язык проглотила?

– Та к она, теть Дусь, без языка! – сказал Хвостик.

– Немая, что ли? А я гляжу… – и тетя Дуся покачала головой. – Зато ты у нас за двоих голосистый… Тебя кто учил петь? А?

Я посмотрел на Хвостика, испугавшись, что он сейчас брякнет про «спец». Но Хвостик ответил как надо:

– Жизнь научила!

– Вот-вот, – согласилась она. – И жизнь, и война.

С этими словами полезла под лавку, достала полотняный мешочек, а из него краюху хлеба. Каждому из нас отломила по куску, а Сандре самый большой дала, видать, та ей понравилась. И чай налила, а себе снова из флакончика.

– А я езжу, – сказала, выпив и нюхнув корочку. – Муж умер, детей на фронте поубивало. Младшенькому восемнадцатый шел… Та к чего я одна в холодной избе! Пошла баба колесить по стране, вот и езжу! А песни страсть как люблю. И петь тоже! Меня до войны на всесоюзную сельскую выставку в Москву с песнями-то посылали! – Тетя Дуся посмотрела на флакончик, даже руку протянула, но оставила. И вдруг запела протяжно и тоненько, прям как по радио:

В понедельник я банюшку топила,

А во вторник я в банюшку ходила,

Среду в угаре пролежала,

А в четверг я головушку чесала,

Пятница день не прядущий,

Не прядут, не ткут, не мотают,

А в субботу родных вспоминают…

Ох, ты милый мой, Амеля,

Так проходит с тобой вся неделя!

Сандра слушала напряженно, я видел, что она разволновалась. А Хвостик даже в рот тете Дусе заглядывал, так ему интересно было ее пение.

А она оборвала и сказала Сандре:

– А то поехали, девонька, вместе… По Расее-то. Ты уж больно мне пришлась. Поехали, говорю, а?

– А я? – спросил Хвостик. – А я поеду?

– И ты… Чево не поехать! Будете со мной работать!

– Мы не можем, – сказал я за всех. – Нам в Москву сперва надо.

– В Москву, разгонять тоску! Чево там забыли? – удивилась тетя Дуся.

– К товарищу Сталину! – крикнул Хвостик.

– Ишь! – произнесла недоверчиво тетя Дуся. – Прям к ему?

– К нему, – подтвердил я. А Сандра замычала.

– У нас документ есть! Настоящий! – заявил еще Хвостик.

Тетя Дуся покачала головой:

– Какой же у вас документ?

Напрасно я моргал Хвостику, он не замечал ничего. Зато заметила тетя Дуся.

– Да ты не жмурься, – сказала мне ласково. – Я тебе не милиция, чтобы документы спрашивать. Сама по справке с колхозу-то прибыла, как в первый раз в городе прибивалась. Нешто я способна обидеть-то… Или пужать…

– Серый! – попросил Хвостик. – Покажи! Покажи!

Сандра кивнула: ей можно показать.

Я полез за пазуху, достал книгу, а из нее сверток. Развернул, думал, тетя Дуся станет сберегательную книжку смотреть. Я даже специально книжку к ней пододвинул, чтобы она не думала, что мы уж совсем нищие. А мы-то не нищие! Но тетя Дуся заглянула в книжку и отодвинула без интереса. А вот свидетельство о рождении взяла и внимательно прочитала, шевеля губами.

– Егоров? Сергей Антонович – ты? А где они сами – отец, мать?

– Умерли.

– И мать?

– Да.

– Кто сказал?

– Тетка… – ответил я. – Ну, Маша.

– Врет, – вдруг сердито буркнула тетя Дуся. И отвернулась.

– Почему? – спросил я. А что «почему», я сам не знал.

– Молодая ведь, – пояснила тетя Дуся. – А на фронте небось не была. Чего ей умирать-то? Живет…

– Где живет? – спросил Хвостик, вытаращив глаза, и чуть флакончик на пол не опрокинул. Едва тетя Дуся успела ухватить. А ухватив, тут же приложилась.