Свитер - Бланка Бускетс Страница 25

Вчера или позавчера, а может, в какой-то другой день, когда приходила ее подружка, внучка тоже сначала поела, а потом отправилась блевать. Обед проходил весело, все много смеялись, в том числе Жофре, потому что девочки рассказывали разные истории о школе, учителях, экзаменах и всяком таком, о чем болтают подростки. Иногда они поворачивались к Долорс и кричали: ты слышала, бабушка? — а она кивала головой и недоумевала, отчего люди так упорно предпочитают считать ее глухой, что за глупость, у меня отличный слух, Сандра, внученька, я была бы рада, если б и у тебя такой был, но ты ни на что не обращаешь внимания, словно с луны свалилась. После обеда Долорс перебралась в кресло, а Сандра отправилась в туалет, быстро закончила там свои дела и вернулась к отцу и подруге. Они уселись втроем на диван смотреть фильм, очень хороший, вот увидите, времен моей молодости, говорил Жофре, о Вьетнаме, что за странное пристрастие — упиваться бесконечными ужасами и страданиями. Дочка, не сходишь ли за мороженым, оно нам пришлось бы кстати, давай, Сандра, умница моя, отец одаривает ее фальшивым поцелуем, и Сандра уступает: хорошо, такой уж у меня жребий, кто какое хочет, и — повысив голос, — а ты, бабуля, хочешь мороженого? Долорс поспешно мотает головой, потому что в последний раз, когда она его ела, ей пришлось срочно бежать в туалет, но не так, как внучке, а по другой причине, не менее досадной.

Ох, Сандра, Сандра, бедняжка, все тобой пользуются, ты слишком хороший человек, чтобы быть актрисой, и не видишь ничего вокруг, девочка, ничегошеньки. Как только за Сандрой захлопнулась дверь, Жофре встал, покосился на Долорс и тихонько сказал: пойдем, Моника, они закрылись в спальне, а Долорс осталась сидеть с разинутым ртом и с таким ощущением, будто ее внезапно ткнули лицом в торт со взбитыми сливками. Так вот кто эта Моника, с которой у Жофре интрижка, и она действительно из школы, только из школы, где учится Сандра. Девочка шестнадцати, максимум семнадцати лет. И впрямь пора приглашать зрителей на очередной спектакль.

Не то чтобы они бегом побежали в спальню, нет, они действовали довольно осмотрительно: прошли по коридору, словно бы Жофре хотел показать Монике, где туалет. Затем молча завернули за угол, было слышно, как открылась и закрылась дверь — Долорс отлично знала, куда она ведет, потому что досконально изучила все звуки в доме, даже самые незначительные, за те полгода, что она сидит здесь сиднем, у нее было достаточно времени, да к тому же ее мозг привык быстро соображать, изучать, собирать и анализировать информацию. Конечно, память с годами стала не та, но это можно с лихвой компенсировать логическим мышлением, которое развивается с возрастом, и только с возрастом. И еще с опытом, который просто так не купишь. И опыт, и логика, и захлопнувшаяся вчера (позавчера? бог знает когда!) дверь указали Долорс, что пятидесятилетний Жофре не побоялся связаться с несовершеннолетней подругой дочери. Отвратительно. Понятно, что девочке это льстит, а она не такая уж сонная муха, какой кажется.

Еще одна будущая страдалица, вздохнула Долорс. Потому что, когда Жофре эта связь утомит, он бросит девочку, это закон жизни, той жизни, которая в самые что ни на есть спокойные и безмятежные моменты делает странные, внезапные повороты. Какой подлец ее зять, какой подлец.

Мама, я смотрю, ты хорошо себя чувствуешь, сказала ей Тереза сегодня утром. Как всегда, Жофре исчез, стоило дочери появиться на пороге. Как продвигается свитер Сандры? Долорс обеспокоенно приложила палец к губам. Она принимает душ и ничего не услышит, так что покажи-ка мне его. Долорс вынула из пакета вязание, ей хотелось объяснить, что она напутала с проймами, но раз уж сказать ничего не могла, то просто промолчала.

Вначале, в больнице, она пыталась объясняться теми странными звуками, что вырывались из ее горла, но никто ее не понимал. Долорс плакала, потому что это очень грустно — потерять возможность говорить, когда всю жизнь только это и делала, особенно если учесть, что правая рука дрожит и написать простую фразу — это уже героизм. Но чувство собственного достоинства, которого Долорс никогда не теряла, даже в самые тяжелые минуты жизни, не позволило ей продолжать вымучивать из себя эти невнятные, непонятные звуки. Она решила, что лучше уж молчать, потому что все попытки объясниться оборачивались сущим наказанием, старуха видела в глазах окружающих сострадание и вспоминала, какие чувства испытывала сама, когда смотрела на престарелых или немощных. И она решила жить как немая, вообще не издавать никаких звуков, исключая смех, который, слава богу, у нее получался хорошо.

Теперь она даже и звуков никаких не произносит, жаловалась Леонор врачу, явившемуся с очередным визитом. Долорс посмотрела на дочь с удивлением, вот уж не знала, что это так беспокоит ее домашних, ладно, и старуха изобразила нечто похожее на вой, чтобы показать, что может издавать какие угодно звуки. Леонор вытаращила глаза и растерянно сказала врачу: похоже, она хочет нам что-то доказать, ведь до этого мама сидела и молчала, словно изваяние, клянусь. Врач, который знал ее давно, очень давно, гораздо дольше, чем недотепа дочь, улыбнулся: сеньора, ваша мама не издает никаких звуков, потому что она их копит, она ведь очень умна и просто экономит жизненную энергию, верно, сеньора Долорс? Старуха согласно кивнула и издала смешок, чтобы показать, что может смеяться, но еще и потому, что ей понравилось объяснение врача.

Доктор, который осматривал Эдуарда, когда у того случился приступ аллергии, напротив, не был настроен шутить, а она здорово напугалась, да и дети тоже, они все были дома, когда у мужа начали вскакивать эти ужасные волдыри, так что казалось, будто у него сейчас лопнет кожа по всему телу. Долорс прямо-таки оцепенела, дети плакали, может, Эдуард — инопланетянин и принимает сейчас свой настоящий облик, так подумала она в первое мгновение, но никогда об этом не говорила — ни ему, ни кому-нибудь еще, потому что стыдилась признаться, за кого она приняла своего мужа, только уж очень он стал похож на существ из американских фильмов, которые завоевывают Землю. Долорс застыла, обняв обеих дочек, ноги у нее словно приросли к полу, пока Эдуард не закричал: сделай же что-нибудь, не видишь — я сейчас умру. Он испугался до истерики и весь горел, и Долорс наконец осознала, что нужно что-то делать, она вызвала «скорую», которая немедленно отвезла мужа в больницу, где ему поставили диагноз — аллергия на пенициллин. Эдуарду выдали целый список лекарств, которые ему нельзя принимать. Если такое повторится, немедленно везите в больницу, как сегодня. В противном случае… Врач оборвал фразу, доктора никогда не говорят некоторых вещей, предпочитая заканчивать уклончивым и многозначительным многоточием, лишь бы не упоминать о смерти, они боятся этого слова, хотя видят смерть каждый день. Удивительные люди эти врачи. Вы хотите сказать, что мой муж может умереть? — решила внести ясность Долорс. Врач в ответ только кивнул. Простое «да», должно быть, казалось ему слишком грубым и прямым.

Аллергия на пенициллин. Эдуард здорово струхнул, мне было так плохо, Долорс, ты должна об этом позаботиться, ты же знаешь, я вечно путаю лекарства. Не волнуйся, успокоила его жена, временами она ощущала себя заправской медсестрой — когда все вокруг начинали болеть и ей приходилось строго следить, чтобы каждый правильно исполнял предписания врача. Самое забавное, что во время визитов ко врачу Эдуард вел себя так, словно сам прекрасно усвоил все правила, а Долорс привел с собой просто так, за компанию, в первый раз это ее ужасно разозлило, и, когда они вышли из кабинета, она с негодованием сказала: что за нахальство с твоей стороны, ведь это же я имею дело с лекарствами, когда ты болеешь. Эдуард опустил голову и сконфуженно пробормотал: плохо, конечно, что я не могу с этим справиться сам, извини. И Долорс неприятно кольнуло видеть его таким. В тот день она начала понимать, что мужчины никогда не взрослеют, а женщины просто дуры.