Суть дела - Вячеслав Пьецух Страница 25

– У меня академический отпуск.

– Какой по счету отпуск-то?

– Ну третий, ну и что?!

– А то, что каждый должен последовательно долбить в одну точку, пока человечество окончательно не погубит электричество и бензин.

– Господи, электричество-то тут при чем?

– При том, что через него люди скоро разучатся читать, писать, считать, элементарно соображать. Какой гад электричество-то открыл?

– Кто бы его ни открыл, грядущее господство дебила, к сожалению, очевидно, сколько ты ни долби в одну точку, и, я думаю, столетия не пройдет, как все будут смирно сидеть по своим конторам и жевать бутерброд с ливерной колбасой.

На этом прения пресеклись. Пройдя Петровкой квартала два, они свернули в Рахмановский переулок, где немного постояли напротив причудливого особняка Министерства здравоохранения, потом тронулись Большим Кисельным переулком, забиравшим круто в гору по направлению к Рождественке, и всё со вкусом рассматривали бывшие доходные дома с темными подворотнями, откуда в другой раз несло, как из нечищеного рта, с запыленными окнами, которые смотрели словно подслеповато, бедными магазинчиками в нижних этажах, торговавшими бог знает чем, например, краснодарским рисом, китайскими тапочками, зеленым луком и жестяными крышками для консервирования овощей, с нелепыми вывесками вроде «Московское отделение Переславльского музея ботика Петра I» и кривыми водосточными трубами, похожими на гигантские костыли. После Иван с Зинаидой вышли на Рождественский бульвар, где тоже жгли листья, повернули на Сретенку и немного посидели в маленьком скверике на грязной скамейке, чтобы перевести дух. По правую руку от них высились очень приличные дома эпохи строительного бума, навевая мысли о той поре, когда москвичи еще сидели при спермацетовых свечах, пили чай из самоваров и закусывали филипповским калачом с маслом, по Садовому Кольцу носились грузовики, под ногами разгуливали чинные сизари.

Иван сидел на скамейке, подперев голову кулаками, и думал о том, как вот они явятся на квартиру к Васе Перепенчуку, чтобы остаться у него переночевать, и непременно застанут там Севу Осипова и Володю Малохольнова, которые будут дымить почем зря, пить дешевый портвейн и закусывать мочеными яблоками, которые они ходят воровать на Тишинский рынок, даром что это сравнительно далеко. Разумеется, все трое будут сильно навеселе и раззадорены каким-нибудь зажигательным разговором, разумеется, они еще раз-другой сбегают в угловой магазин за добавком, и если не угомонятся ближе к ночи, то, как пить дать, выдумают что-нибудь фантастическое, какое-нибудь отчаянное озорство, из которого может выйти форменная беда. Во всяком случае, были примеры, когда эта троица выходила к памятнику Маяковскому протестовать против повышения цен на водку, на спор нищенствовала с неделю у Трех вокзалов, собиралась в экспедицию на Ямал, но вместо этого в пух и прах проигрывалась на бегах.

Бархоткину вживе представилась такая картина, которая сама по себе помаленьку трансформировалась в сюжет: сидят они впятером на квартире у Васи Перепенчука, потягивают портвейн, лениво спорят о крестьянском социализме у братьев Аксаковых, и вдруг Володя Малохольнов заводит речь:

– Бывают такие времена, – в задумчивости говорит он, – когда преступление… да любое, в сущности, преступление, хоть имущественное, хоть насильственное, перестает быть преступлением в классическом смысле слова, а становится, например, актом возмездия или исполнением справедливости, как ты ее, эту самую справедливость, ни понимай. Этот феномен еще Достоевский отметил и со всей его гениальной силой отобразил. Скажем, когда Сухово-Кобылин зарезал свою француженку, – это было гнусное преступление, а когда Горгулов застрелил французского президента Эрио, – это уже не преступление, а знай наших, «яко с нами Бог». Я к чему веду: я веду к тому, что если настали такие времена, когда опять на повестке дня лозунг «Грабь награбленное», то с какой стати мы с вами, ребята, останемся в стороне?! Большевики ограбили Российскую империю, какое-то жулье, которое выдает себя за буржуазию, вот-вот ограбит большевиков, а мы, в свою очередь, давайте возьмем и потрясем кого-нибудь из жулья…

Сева Осипов спросит:

– А кого именно ты собираешься потрясти?

– Да хоть кого! – ответит Малохольнов. – Например, можно совершить налет на ближайший обменный пункт. Дело непыльное, тем более что Зинаида нас соответственно наведет. Ведь нужно же заранее выяснить, какая у них в сейфе имеется наличность, где располагается тревожная кнопка, нельзя ли как-нибудь выманить кассира из закутка…

Осипов выступит с таким предложением:

– Да наставить на кассира пушку, и все дела! Причем вместо настоящего пистолета можно употребить китайскую игрушку, которые продаются в каждом табачном ларьке и до того похожи на реальное оружие, что в упор глядя не отличишь!

Сам Ваня Бархоткин простодушно поинтересуется:

– Хорошо, Сева, а кто пойдет?

– Да ты и пойдешь! То есть мы с тобой вдвоем пойдем, потому что Перепенчук плохой товарищ, а Малохольнов последний трус.

– Еще чего! – возразит Иван. – В другой раз комара прибить рука не поднимается, а ты хочешь, чтобы я совершил акт насилия против несчастного батрака! Ведь кто они, все эти кассиры, охранники, продавцы? – именно что несчастные батраки!

– Хорошо! – отчасти строго, отчасти с обидой в голосе скажет Осипов. – Значит, ты способен бросить товарища в беде, дескать, погибай, Севка, в одиночку за идею социальной справедливости, а я буду лакать портвейн! Ничего себе друг! Да ты сукин сын после этого, а не друг! Ты возьми в толк, голова садовая: во-первых, мы свое кровное добро назад отбираем, которое тяжкими трудами нажили наши отцы и деды, а во-вторых, мы отвоеванные денежки не на пропой души пустим, а, например, на организацию партии справедливости и добра. Или того лучше, мы на эти деньги пошлем тебя жить и творить за границу, в Нижнюю Саксонию какую-нибудь, потому что в России точно погибнет твой уникальный дар!..

Ивану настолько картинно представилась эта сцена, что он даже немного струсил и подумал: а не повернуть ли им с Зинаидой вспять? Главное дело, он самого себя опасался, а не Малохольнова с Осиповым, зная за собой неодолимую слабость, которая его томила с младых ногтей, – он не умел отказывать никогда и никому, даже как-то болезненно не умел, и если бы кто-то из приятелей стал уговаривать его за компанию утопиться в Москве-реке, он и тут бы не устоял.

Точно назло ему еще привиделось живо, и даже воспаленно-живо, как они с Осиповым врываются в обменный пункт с китайскими игрушечными пистолетами и пожилой охранник, притулившийся на стульчике, открывает по ним отчаянную пальбу. Осипов сразу рухнет на пол, обливаясь кровью, а он сам, Ваня Бархоткин, бросится наутек. Он будет бежать сломя голову в сторону площади Трех вокзалов, панически размышляя дорогой о том, что раненого Осипова уже допрашивают по горячим следам дознаватели, и он уже выдал своего подельника с потрохами, и его уже ищут с собаками по Москве. На Ярославском вокзале он, взмыленный, вскочит в первую попавшуюся электричку, сойдет в Мамонтовке, будет долго идти поселком, потом леском и притаится в маленькой заброшенной сторожке, которую он случайно облюбовал с месяц тому назад.