Ланч - Марина Палей Страница 25

Отчаянье у меня, впрочем, вполне бесчувственное, вялое и аморфное, как и я сам, а вот страх, напротив того, здоровый, большой, полноценный. Он входит в коротенький список оставленных мне природой живых чувств, из кaких аллергический хохот (как нездоровое проявление чувства смешного) уже был упомянут.

Чего мне бояться? Откуда этот тысячетонный, всесокрушающий ужас? Боюсь ли противника? Нет. Не особо. Что еще он может со мной сотворить? Он бьёт. Но к этому у меня есть привычка бесчувствия. Кроме того, я тоже хорош. Роль жертвы для меня заведомо лжива. Он устал от меня, возможно, еще безнадежней. Я, в целом, даже привязан к нему, — «по-своему привязан», как это звучит на их босяцком жаргоне. Уточняю: не меня привязали, но я привязался (активный залог).

И: «он меня чем-то подкупает». (Ох, ну и язык! Наречие махровых мздоимцев!)

И всё-таки я истекаю кровью. Мне стыдно произнести такое даже внутри себя, но это, к ужасу моему, чистая правда. Я раздавлен, я истекаю всеми жидкостями моего тела. В том числе обильно, бесплодно исхожу я обезличенным своим семенем. Обезличенным, потому что мне никогда не увидеть человеческих лиц наверху моих невзошедших побегов. Мне страшно было бы оплодотворить человечью самку, с тем, чтобы мясной ее плод, как личинка червя, использовав ее тело, стремительно эволюционировал бы, скажем, в маленького аккуратного бухгалтера, где-нибудь в городишке N, — в рано облысевшего бухгалтера с буроватой (циррозной) кожей, регулярно посылающего ей открытку с котятами, раз в год, ко Дню её ангела.

Но мне это не грозит. Из того, что я знаю, мне не грозит ничего. А из того, что не знаю? Ужас мой, похоже, родом оттуда. То, чего я не знаю, я боюсь назвать словом. Я не знаю слов для того, чего я не знаю. Я только ужасаюсь этого. То есть того, что он может проделать со мною еще.

10

Меня добивает и никак не добьёт именно монотонность этих ударов.

11

Он ускользает. Он прячется. Он играет со мной. Честнее признать, играется.

Он издевается. Измывается. Дразнит. Он идет на любую подлость, чтоб напоить меня ложным ощущением моей силы. Я отравлен. Каждая клеточка моего тела вопиёт. Он изощрен по части подлога. Он засевает борозды моего мозга вульгарнейшим чертополохом иллюзий. Их заросли намертво забивают разум. Он в бессчетный раз ловит меня на пустую наживку. Снова прячется. Мне приходится искать его самому. Унизительно искать его самому. Ринг пуст. Но я знаю, он здесь. Пока он здесь, невидимый, — более всего именно потому, что невидимый — мне нету покоя. Он здесь. А если его нет здесь, это еще хуже. Потому что, значит, он есть где-то. Скорее всего, внутри. Конечно, внутри меня. Чаще всего именно там. Тоже мне, Иона. То-то ему потеха оттуда за мной наблюдать.

А всё-таки это невероятно красиво. Он, затаенный. Он, атакующий. Я, с мокрыми от пота волосами. Я, с кулаками в боксерских перчатках, которые мне словно бы чуть велики. Ринг, ринг, ринг. Белый квадрат. Как бы случайный во тьме без границ. И на этой единственно освещенной, словно единственно обжитой пяди пространства — схватка, борьба… то бишь вульгарная драчка.

Значительность ей придает именно ринг. Его рамка, которая жестким своим обрамлением выхватывает из небытия кишащее вещество жизни. Защищает его. И преобразует. Во что? В кровавую драчку. За выживание? За расширение границ света? Или за кровь ради крови, за кровь ради крови, за кровь ради крови? Медный удар гонга.

Этот свет. Его двойственная природа, заставляющая замирать дух. Волна и частица. Ничто и материя. Бесплотность и плоть. Откровенно и просто проявляющая себя сущность Бога. Слепящая зренье. Тщетно хлещущая в слепые зеницы. Пребывающая под контролем инженера-электрика.

Эта тьма. Она вырезана из картона и покрыта черной глянцевой краской. Она выкроена из бального бархата и осторожно наклеена на картон. Она пачкает пальцы, как новая копировальная бумага. Она загрунтована толченым антрацитом и дегтем, оштукатурена сажей, облита агатовым лаком. Она очень густая. И очень сплошная. Щели залиты смолой.

Она не «дышащая» и не «живая». Она раздвижная. Переносная. И плоская. Это особенно видно, когда рука убирает задник.

Мне нравится перенесение театральных приемов в кино. Оно мне кажется плодотворным. И потому я вижу мой поединок именно так: тьма, вырезанная из картона, ринг, яркость которого регулируется режиссером по свету, и, конечно, я — и, конечно, он, мой «он», тот, другой, — суммарно: два хмурых, бессменных героя action.

Это, hidden beauty, и есть, помимо страха и смеха, третий ингредиент моих неотбитых чувств.

Они говорят: «Что-то за всем этим есть». Не верю. За этим, то есть вне этого нет ничего. Всё есть только в этом самом.

Они любят слова: «светоносный», «светозарный», «благодатный», «судьбоносный» и еще слово «богооставленный». Высшую Силу они представляют в виде самих же себя, только вдобавок очень большого размера, нимало не смущаясь этой двойной Её компрометацией. Идолопоклонники самого первобытного толка, они приписывают Высшей Силе не только виды своих бренных занятий (особенно настаивая почему-то на пастухе и садовнике), но и другие свои забавные свойства. Наиболее трогательный антропоморфизм, наделяющий Высшую Силу фантастическим многочадием, мог сформироваться только средь помраченных нечистой совестью хронических неплательщиков алиментов. Кроме того, при регулярном анализе этой зоны массового сознания всякий раз всплывает одна и та же буквально неудобо-

публикуемая деталь. Оказывается, что конкретно-материальный имидж Высшей Силы, порожденный среднестатистическим сознанием в его современной модификации, варьирует где-то между районным полицейским и финансовым инспектором.

Они говорят, у меня нет «воли к победе» (и т. п.) именно из-за «богооставленности». Здесь присутствует методологическая ошибка. Моя Высшая Сила вовсе не Та, что у них. Они это допустить, конечно, не могут, поскольку хотели бы монополизировать самое Царствие Небесное, как они сделали это с Земным. Мне свойственны слабости homo, поэтому в представлениях о Высшей Силе я тоже, к стыду своему, грешу самым что ни на есть шаблонным антропоморфизмом. Но в большинстве своем мои слабости, то есть мои существеннейшие черты, крайне редко встречаются среди банальных человечьих болячек и выглядят экзотически, как, например, аргал-аргал (страх синего цвета) на фоне какого-нибудь одомашненного гастрита. Именно поэтому моя Высшая Сила, будучи передранной с моей драгоценной личности, мало похожа на Высшую Силу их.

Моя Высшая Сила не обладает свойствами «доброго», «сильного» и «справедливого» начальника Министерства юстиции. Кроме того, вряд ли Она выписывает штрафы нарушителям общественного порядка, как это делает полицейский возле третьесортного паба. Она никому не отец, не сын, не сват и не брат. Она одна, потому что одна, потому что так уж Ей положено, а кроме того, потому, что люди, т. е. плоды Её фантазии, являются лишь производными Её капризного мозга и в кровном родстве с Нею не состоят. И по этой причине Ей не только не к кому пойти, — хуже, Ей и бежать-то особенно некуда — от тех, от кого Она хотела б убечь (то есть ото всех). Она, кажется, бессмертна и будет поэтому маяться своей скукой и одиночеством всегда. (Ну, в это лучше совсем не вникать.) Она понимает толк в красоте, но у нее отсутствует «вкус к победе».