Сережик - Сергей Даниелян Страница 25

Все, что варилось или тем более жарилось вне дома, есть было опасно, можно было умереть. Во всяком случае, мне так говорили. Что же касается пирожков, которые продавали у школы, или кваса… осмелиться это съесть или выпить было настоящим преступлением перед родителями! Потому что в пирожках кошачье мясо, притом преимущественно мясо тех кошек, которые попали под машину: таких легче перемалывать в мясорубке. В «квасовой» бочке держали лягушек, чтобы он оставался холодным. А дед Айк говорил, что продавщица там иногда еще и ноги моет. Он это объяснял тем, что у нее мозоли на ногах, а квас – отменное средство, чтобы эти мозоли размякли.

Дед говорил:

– Она садится на бочку ночью, чтоб никто не видел, и свешивает туда ноги, и сидит до утра.

Дед Айк был виртуозом-сочинителем. Например, в школе нельзя было есть котлеты тети Айкуш не потому, что бабулины полезнее и вкуснее, нет. Их нельзя было есть, потому что тетя Айкуш сморкается в свою мясорубку перед тем, как перемолоть мясо, а делает это она для того, чтобы мясо лучше лепилось. Да и соль добавлять уже не надо. В общем, нас пугали как могли, делали все, чтобы мы ели дома.

В школе самым суровым наказанием было, когда классный руководитель вызывал родителей, чтобы их отчитать.

Папа рассказывал, что в детстве директор его школы в Ленинакане как-то вызвал его родителей. Папин отец погиб на фронте, а матери он не хотел говорить. Она, моя бабка Вардануш, пережила все несчастья двадцатого века. И еще смерть мужа, потерю молодого сына… в общем, все видела. Папа решил ее не расстраивать, поймал на улице кого-то, дал ему рубль и попросил, чтобы тот сходил на родительское собрание вместо его родителей. Так этот несчастный мужик выбежал из школы через пятнадцать минут, плюнул ему в лицо, бросил рубль и, ругаясь, удалился. Что папа натворил, он не помнил, но историю эту на радость детям рассказывал неоднократно. Потом делал серьезное лицо и говорил:

– Ладно, я без отца рос, как беспризорник, а тебе чего не хватает? Почему ты такой урод?

Мама сразу вставляла, что ребенок урод по двум причинам. Нельзя при собственных детях рассказывать о своем беспризорном детстве. И нельзя гордиться при детях своим плебейским происхождением. И еще во всем виновата его мать, что рожала детей и не воспитывала их. О генах мама вставляла потом, когда у отца уже поднималось от злости кровяное давление.

Я тоже это все выслушивал с трудом. Надо же, отец был хулиганом, но дослужился чуть ли не до министра. Но в моем случае быть хулиганом было нельзя. Мама говорила, что меня и в дворники не возьмут, потому что даже метлу не доверят!

Как только меня перевели в другую школу, я вообще стал диким. За новой школой была железная дорога, и я убегал с уроков туда гулять. Я любил на рельсы класть копейку. Ждал, когда по ней проедет поезд и она расплющится. Копейки принимали овальную форму, всегда разную, и меня это забавляло. У меня даже была коллекция из таких копеек.

Я убегал с уроков не один, а с друзьями, мы гуляли по шпалам и сводили с ума машинистов электропоездов. Когда состав с визгом приближался, я стоял между рельсами до того момента, пока это не становилось критическим. Мне не хватало адреналина и нравилось, что машинист гудит и машет руками. Когда оборачиваюсь в прошлое, удивляюсь, как я дожил до совершеннолетия. Теперь понимаю, что жизнь я любил, но она не должна была быть спокойной.

В школе у меня был один друг, русский мальчик Андрей. Хотя и не совсем русский: он был метис, как гордо называл себя сам. Фамилия у него была Саркисов, и я постоянно дразнил его, что он избегает быть армянином, но ему на это было наплевать. Он был идейным пионером, а потом и комсомольцем, и у него была философия коммунизма, что все нации должны слиться в одно общее. Так Андрей рассуждал в шестом классе. Он был вундеркиндом и уже в школе бегло читал по-английски. На армянском тоже читал, но не всегда понимал, что читает. Во всяком случае, я так думал. По-моему, он в армянском только и знал, что буквы, и выговаривал все с русским акцентом. Получалась совершеннейшая белиберда, но Андрея любили учителя – за то, что он был умным мальчиком. По мне, он был ни рыба ни мясо, но я с ним дружил, потому что чувствовал, что он, как и я, необычный. Просто сейчас уже понимаю, что его необычность была в сторону суперположительного. А я был необычным со знаком минус: беспробудный двоечник, которого терпели в школе только ради папы и мамы. Как видите, необычность дала свои плоды. Андрей сейчас профессор МГУ, а я – клоун, как говорила моя покойная мать.

Через пару лет я и этой школе надоел своими выходками, и директор попросил отца перевести меня еще куда-нибудь. Несмотря на то, что очень уважает моего отца. Но он не может убеждать своих коллег выдать мне аттестат зрелости. Его никто не поймет.

А мне кажется, и здесь они просто в очередной раз хотели попытаться с моих родителей содрать деньги за то, чтобы их сыну-дегенерату выдать аттестат. И мама решила меня опять перевести в другую школу, чтобы не было конфликта. Уже в третью.

Я перешел туда в восьмом классе. И моим мучениям оставалось два года. Я ждал окончания школы, как пожизненно заключенный ждет амнистии. В том классе, куда меня перевели уже взрослым подростком, все давно передружились и меня просто не приняли. Я был изгоем. Долгое время присматривался, с кем можно завести отношения, и понял, что я совсем одинок. Учился я, как всегда, плохо, и не у кого было списывать диктанты и контрольные.

Девочки были совсем взрослые девицы. А я – все такой же маленький, и меня просто не воспринимали. Меня не звали на вечеринки, со мной не играли в футбол после уроков. Я был нулем. Или чем-то лишним. Оставалось ждать, когда кончатся уроки, чтобы побежать домой и спуститься во двор к своим хулиганам.

Чтобы как-то утвердиться в классе, я пустил в ход свои коронные номера – начал корчить рожи на уроках и смешил ребят идиотскими выходками. Это всем нравилось, но до поры до времени. Такое поведение подорвало мой авторитет окончательно, и однажды меня без причины, так, просто, за школьным зданием избили вдребезги. Я потом еле перешел улицу. Притом били меня коллективно, еще и такие ребята, которые вообще бегали за сигаретами для школьных авторитетов.

Я понял, что меня не только не уважают, но и ненавидят. Но до сих пор так и не понял, за что. Может, они видели во мне соперника. А может, настолько я был чужой, что от меня просто хотели избавиться. Словом, я еле добрался домой – в изорванной школьной форме и с синяками по всему телу. Как только я вошел в дом, стало понятно невооруженным глазом, что меня избили. Был долгий разговор, и я объявил, что в школу больше не пойду.

Своим дворовым хулиганам я ничего не сказал. Во-первых, было стыдно, во-вторых, боялся продолжения. Но что греха таить, отомстить хотелось, не скрою. Папа пошел в милицию, и через пару дней начался кошмар. Теперь я еще и доносчик! В один прекрасный день меня вызвали в милицию с папой и мамой. Там была и та команда, которая меня избивала и унижала. Были и родители этих ребят. Милиционер начал толкать речь, что их всех исключат из школы и их ждет исправительная колония. Тут я понял, что в дело вмешался отец со своими связями. Я наконец поднял глаза. Все стояли с опущенными головами и с виноватым видом. Милиционер сказал, если я напишу жалобу, их будут судить. А если нет, то они отделаются выговором за хулиганское поведение. Я должен был почувствовать себя Цезарем, которому достаточно опустить палец – и моих врагов бросят ко львам. Но, к моему удивлению, мне было неприятно. И почему-то даже стыдно. И еще я очень захотел домой, в свою комнату, где был проигрыватель с моими любимыми виниловыми дисками, которые хорошо пахли. Я сказал, что ничего писать не буду. И вышел.