Период полураспада - Елена Котова Страница 24

В это тоскливое время в квартиру, где не было Ляльки, где поселилась Марусина тревога о муже, нагрянула Тамара, то ли из Сталинграда, то ли из Волгодонска…

– Я только на два дня…

– Тамарка, какое счастье! Что же ты не предупредила, мы бы тебя встретили, – Катя и Милка суетились, готовили Тамаре ванну, а та сидела в Милкиной комнате, куря «Беломор». Невысокая, пышная, с крутыми бедрами, большими черными глазами, в которых плясала дьявольщинка… «Определенно, дьявольщинка», – приговаривала Катя на кухне, торопливо готовя праздничный стол: Тамарка всегда жаждала праздника.

– Маруся, а где мужчины? Володя, Моисей?

– Володя в армии, ты разве не знаешь?

– В армии? Откуда же мне это знать? И где он служит?

– В Западной Белоруссии… Моисей придет поздно, у него концерт в консерватории.

– Так что, выпить совсем не с кем? Соломон, ну-ка со мной за компанию. Сестра приехала в кои веки, грех не отметить…

– Мы тебе в Милкиной комнате постелили. Ничего, что на полу?

– Ну раз кровати не нашли, что ж с вами поделать, – засмеялась Тамарка хрипловатым прокуренным смехом. – Рассказывайте, как живете. Давно я у вас не была. Даже не знала, что Володя в армии! Да, кстати, я не одна приехала, с мужем. Да-да, собираемся расписываться. Мы как приехали, он сразу в учреждение, он тут в командировке. Но я сказала: «Никаких гостиниц, у меня в Москве семья». Со мной же его в гостиницу не поселят… Велела, как освободится, сюда приходить. Так что мы вместе переночуем… ну, раз на полу, значит, на полу.

– Тамара, ты никогда не писала, что у тебя новый… муж… Кто, откуда? А что мама, что Татка? – засыпали Тамарку вопросами сестры.

– Все в порядке. Летом ездила в Кирсанов, виделись. Татка растет на воздухе, под присмотром, что ей с матерью по городам мотаться.

Ближе к ночи появился Тамаркин ухажер. Соломону пришлось и с ним выпить, но разговор не клеился, сестрам странно было видеть в доме совершенно чужого человека, о существовании которого ни Тамара, ни ее мать, Татьяна Степановна, никогда им не писали.

– Ну все, спать, спать… – Тамара стала решительно отодвигать стол с остатками ужина к окну. – Мил, давай быстро убирай это все, нам завтра вставать рано. Где нам ложиться?

Утром Катя вышла в кухню, как обычно, в семь, готовить завтрак. На табуретке, глядя на закипавший чайник, сидела Милка.

– Милуш, ты что так рано на ногах?

– Ах, Катя, мы всю ночь не спали… На полу, на матрасе, в чужом практически доме… Я не о Тамарке, а об этом… Но как Тамарка могла его привести?

– Я тоже подумала вчера: «Какой он ей муж…» Глупости одни. Что, действительно, они не дали вам поспать? Почему?

– Ах, Катя… – только и смогла вымолвить Милка.

Ирку не занимало, отчего место, куда они на лето приехали к отцу, называлось Воропаево, хотя это была Польша, теперь, правда, присоединенная к Белоруссии.

Госпиталь размещался в огромном имении, раненых было раз-два, да обчелся. На лето комиссары и врачи, особо ничем не занятые, привезли жен и детей. По вечерам все принаряжались и отправлялись на прогулку по аллеям, раскланивались при встречах, заходили то в один дом выпить чаю, то в соседний… Ирке все казалось праздничным и роскошным, не то что на даче под Москвой… Хотя на даче было тоже хорошо.

Женщины почти не готовили, в столовой для комсостава готовили прекрасно. Днем они с детьми отправлялись шумной стайкой на реку. Огромная запруда на ней походила на озеро, кувшинки на ней напоминали Марусе Цну в имении Оголиных. По выходным сражались в волейбол, устраивали в лесу пикники.

Ирку поражало несметное количество охраны, часовые на вышках, колючая проволока, протянутая поверх чугунной ограды с оштукатуренными кирпичным белыми колоннами. За территорию госпиталя выходить не рекомендовалось, но Владимир Ильич обзавелся приятелями из местных и «в город», то есть в Воропаево, ходил регулярно.

Лето прошло замечательно, Ирка посвежела, Маруся тоже повеселела, несмотря на то, что Володя то и дело обсуждал с ней неизбежную, по его мнению, войну, говорил, как не подготовлена к ней армия, какая это нелепость так выдвинуть передовую, «оголить голову перед Гитлером». Не то что он в силах был держать эти мысли в себе, скорее считал необходимым подготовить жену ко всему.

Маруся ждала, что мужу дадут отпуск хотя бы на Новый год, но этого не случилось. Весь год он по-прежнему писал письма, которые снова Маруся читала по несколько раз сама, а потом вслух дочери и сестрам, к лету снова засобиралась ехать с дочерью к мужу. На этот раз Володя, чьи письма становились все более тревожными, был категорически против. Но Ирка жаждала праздника, да и Маруся рвалась увидеть мужа.

Как и год назад, выехали они из Москвы тридцатого мая, снова поездом, с пересадками. Поезда были почти пустыми, ехали только военные по своим делам. Они поражались, что Маруся едет на запад, да еще с ребенком, повторяя: «Куда вы едете, не сегодня-завтра начнется война».

Алочку же тем летом впервые отправили в пионерский лагерь Министерства культуры: Соломон, как и прежде, работал на «Мосфильме». С весны на киностудии ввели круглосуточные дежурства старших инженеров. В ночь на двадцать второе июня Соломон был как раз на дежурстве, когда раздался звонок из наркомата… До полудня, пока не услышал речь Молотова, Соломон метался по пустынной киностудии, все еще не веря в происходящее. Катенька одна дома, сходит с ума по дочери. Он не ушел домой, когда кончилась его смена, а дождавшись ночи, велел шоферу киностудии срочно ехать в лагерь.

Грузовик мчался мимо Калужской заставы, мимо Кремля, вверх по проспекту Маркса, к памятнику Дзержинскому и дальше, вверх по бывшей Сретенке к Ярославскому шоссе. Со стороны Замоскворечья уже поднималось солнце, улицы были пустынны, в воздухе разлилась бледная дымка занимающегося летнего дня. Соломон все просил водителя «поднажать», еще неизвестно, как отнесется начальство к тому, что он самовольно распорядился грузовиком. В лагерь они приехали около пяти. Уже кончились первые сутки войны.

Оставив грузовик за воротами, Соломон прошел по пустым аллеям, уставленными гипсовыми барабанщиками, горнистами и пионерками, отдающими салют. Разбудив начальника, точнее командира лагеря, который спросонок не мог понять, зачем приехал отец Наташи Хесиной, объяснил, что хочет немедленно забрать дочь. Командир, мужчина лет тридцати пяти, почесав в затылке, покряхтев и повздыхав, согласился: «Только, прошу вас убедительно, ради бога, тише. Вчера тут такие слезы были, такой крик… Если дети проснутся, вам просто не дадут уехать…» Командир повел Соломона через лабиринт дощатых лагерных корпусов. «Вот ее палата», – сказал он, подойдя к раскрытому окну.

Алочка сквозь сон услышала какой-то родной звук: «Фью-фью…» Ля-ре… ля-ре. «Мама», – подумала она, зарываясь лицом в подушку, и тут же, поняв, что это свистит её папа, села в кровати, озираясь. Ля-ре… фью-фью. Она подбежала к окну: «Папа?»