Период полураспада - Елена Котова Страница 23

По субботам – рабочая неделя была шестидневная – мужчины приезжали рано, к обеду. Долгое застолье после купания переходило, как правило, в танцы под патефон. Владимир Ильич и Соломон – страстные и умелые танцоры – кружили всех женщин по очереди, Володя флиртовал с Ривой, все смеялись, блаженствуя в атмосфере веселья, которую умел создать только он. Он же в воскресенье поднимал мужиков ни свет ни заря колоть дрова, потом они наперегонки таскали воду из колодца, наполняя огромный чан, чтобы воды женам хватило на всю неделю. Обязательным воскресным развлечением был волейбол, пикник на реке… «Дядя Володя, а на плечах покатать», – приставали к нему Лялька и Алочка. Владимир Ильич бегал, взбрыкивая ногами, придерживая на плечах поочередно то одну, то другую племяшку, крича «иго-го!», а Ирка наконец ощущала себя самой главной из трех сестер – у нее был самый лучший папа.

Осенью Лялька подхватила в школе свинку, которая перешла в отит. Опухшая, с высокой температурой, Лялька лежала в постели. Температуру никак не могли сбить, с каждым днем девочке становилось все хуже, болезнь перешла в менингит. Лялькина мордашка, всегда кругленькая, тугая, заострилась, просвечивала жутковатым серо-сиреневым оттенком, жар не хотел спадать, отек тоже. Милка не отходила от постели дочери, меняла компрессы на лбу, кипятила шприцы на плите к приходу медсестры, делавшей Ляльке дважды в день укол жаропонижающего. Знаменитого детского врача Шапиро приглашали почти каждый день, он с состраданием говорил Кате и Марусе, что бывали случаи, когда менингит проходил сам собой, уверял, что делает все возможное. Правда, мало что было и в его силах, остановить воспаление в мозгу медицина была тогда бессильна. Милка и сестры жили только надеждой. Лялька умерла в конце ноября.

Горе, как и всегда, семья переносила мужественно, но, конечно, не плакать по ночам Милка не могла. Моисей, не в силах видеть ее слезы, нервно куря «Беломор», ходил в пижаме по коридору, шаркая тапочками. Маруся с Володей просыпались, лежали бок о бок без сна в постели. Катя просыпалась тоже, рвалась к Милке, но Соломон ее не пускал.

Дарья Соломоновна, ограждая свою жизнь от страданий, окончательно взяла Катю в оборот, шикала на нее, когда та направлялась к Милке в комнату, тут же поручала ей какое-то задание по хозяйству, на что Катя послушно отвечала «да, конечно». Соломон завел моду гулять с женой и дочкой после работы, подальше от Милкиных слез. Катя никогда и никому не умела перечить. Она была поистине ангелом, что первым подметил Чурбаков еще в Тамбове. Она не размышляла над тем, что оказалась на побегушках у Дарьи Соломоновны, не задумывалась над тем, сколь несовместим дух Кушенских с укладом семьи Хесиных. Милка с Марусей считали, что Катя растворилась в семье Хесиных, служит только своему Слонику, но это было не так, Катя служила им всем. Тихим ангелом она проходила по квартире, оберегая покой ее обитателей, таких разных и живших вместе в радости, скорее всего, благодаря именно Кате.

Следующим летом снова сняли дачу на всю семью, на этот раз в Дятлово, очень далеко от Москвы. Снова все были вместе, но не приехала Таня Чурбакова, остались в городе Костя с Мусей, у которых только что наконец родилась дочь Марина. Мужчины уже не могли приезжать в Дятлово после работы, лишь на выходные. Дарья Соломоновна ворчала, что оставленные без присмотра мужчины, включая ее мужа, непременно в Москве пьянствуют под дурным влиянием Владимира Ильича. К концу лета Милка ошарашила всех новостью: она снова забеременела. Врачи категорически запрещали ей рожать: так и не прошедшее хроническое воспаление тазобедренных суставов при родах могло вспыхнуть с новой силой и с непредсказуемыми последствиями. Врачи не исключали ни возможность полного паралича ног, ни смерти. Но Милке нужен был ребенок, который помог бы ей примириться с утратой Лялечки.

Зимой тридцать девятого года родился мальчик, последний отпрыск межвоенного поколения семьи Кушенских. Моисей встречал Милку на пороге роддома Грауэрмана, куда она с трудом вышла на своих костылях. Катя и Маруся поддерживали сестру под руки, они шли по Собачьей площадке и Большой Молчановке, смеясь и плача от счастья. В прихожую на звонок высыпали все: Соломон, его родители, Рива, семья Моравовых. Моисей приподнял на руках сверток, из которого торчало сморщенное лилово-красное личико с закрытыми глазами, и произнес:

– Прошу любить и жаловать: Михаил Моисеевич Айзенштейн.