Дорога обратно - Андрей Дмитриев Страница 24

Самолет упал на просеку пытавинского заказника. Взрыв расплющил стойку ЛЭП, далеко разметав ошметки проводов. В Пытавине неделю сидели без электричества, и подробности катастрофы передавали друг другу шепотом при свечах и керосинке… Воздушная волна вырвала с корнем сосны по обеим сторонам просеки. Возник пожар, пожравший пятую часть заказника. Из речки Сиротки, как только она закипела, повылезали красные раки. Змеи, кожей почуяв приближение пламени, всаживали боевые зубы в кору деревьев и висели потом на стволах в гордом и безучастном ожидании конца. Пытавинский заказник и леса вокруг него разом лишились многих видов птиц, устроенных слишком хрупко для того, чтобы выжить, когда этот мир вздрагивает. Стаи кабанов и лосей с непостижимым бесстрашием атаковали автомобили на шоссе республиканского значения. Звери гибли, разбивая черепа о радиаторы, кроша рога, клыки и копыта, но и металл не выдерживал, превращался в мочало. Несчастные водители сошли с ума, молчат и сами не помнят теперь, куда они ехали… Комиссия установила, что виновником всех этих бед и прежде всего гибели дорогостоящего самолета следует считать летчика, который, оказывается, мог и обязан был дотянуть до взлетно-посадочной полосы. Капитан ВВС Воскобоев был отстранен от полетов. Не зная, как и чем вернее утешить друга, командир Живихин добился, чтобы Воскобоева оставили в Хнове при части, при нем, Живихине, на вполне приличной земной работе. Он же и выхлопотал капитану отдельную однокомнатную квартиру в новом доме на углу Архангельской и Клары Цеткин.

Воскобоев вернулся от Живихина за полночь. Не решаясь включать большой свет, по дорожке света, падающего из прихожей, он осторожно приблизился к жене. Елизавета спала, сидя боком на подоконнике, уткнувшись лицом в стекло, за которым была тьма, и дождь гудел во тьме. Воскобоев потрогал стекло и, ощутив его неприятный влажный холод, отдернул руку. Сырая ночь, пустота не обжитой еще и оттого как бы чужой квартиры, гул дождя за окном, неудобная поза Елизаветы, чье лицо, приплюснутое к стеклу, стыло во сне, разбудили в Воскобоеве жалость к жене и беспомощное чувство вины перед нею. Он попытался наспех осмыслить то, как прожили они с Елизаветой недели, прошедшие после катастрофы, и испугался: подобно телу, брошенному в обезвоженный колодец, мысль падала в никуда, и ей не за что было зацепиться — ни чувств, ни желаний, ни ссор, ни слов… Раньше Воскобоев всегда имел при себе пять-десять новых анекдотов и, если вдруг не о чем было разговаривать, мог неторопливо, с паузами, дабы растянуть удовольствие на целый вечер, рассказывать их Елизавете. Она хохотала до потери дыхания, даже если анекдоты были ей непонятны, даже если они и вовсе были не смешны, — а хохотала она оттого, что муж рядом: он рассказывает, она слушает, и это хорошо… В последние глухие недели ничего не было между ними: ни чувств, ни слов, ни ссор, ни анекдотов. Стоя у окна и виновато глядя на спящую жену, Воскобоев попытался вспомнить что-нибудь из анекдотов, но какая-то дрянь, раньше дрянью не казавшаяся, всплывала на поверхность сознания; кукарекал похабно какой-то Петька, и еще — окровавленный голый любовник на глазах у детей, играющих в куличики, отползал за угол многоэтажного дома… Елизавета всхлипнула во сне, и Воскобоев погладил ее по щеке. Елизавета проснулась и поцеловала его в ладонь. Воскобоев испуганно отдернул руку. Загрохотав ботинками, направился к выключателю и зажег большой свет. Свет был нестерпимо ярким. Плафонами новоселы еще не обзавелись, и под потолком висела голая лампочка на кривом проводе.

— Много проиграл? — спросила Елизавета без особого интереса.

— Шесть сотен копеек, — ответил Воскобоев и пошел на кухню, бросив на ходу: — Корми.

Вяло ковыряя ложкой в гречневой каше, он слушал, как старательно Елизавета гремит чайником; звук этот оскорблял Воскобоева, и он уже не жалел жену, но зло недоумевал, к чему она здесь, в хновской ночи, где не должно быть никого, кроме него самого и его несчастья. Устав неметь от тяжелого, неприязненного взгляда мужа, Елизавета взбунтовалась — изо всех сил шарахнула чайником о стену, расплескав кипяток и разбив плитку кафеля. На этом бунт иссяк. Она выбежала из кухни, бросила на пол комнаты мокрую плащ-палатку мужа и улеглась на нее, тихо плача, вдыхая запах линолеума и мокрого брезента.

И тогда Воскобоев пришел к ней. Опустившись на краешек плащ-палатки и с минуту помолчав, он вдруг принялся торопливо и подробно высказывать свои соображения о предстоящем застолье: кого позвать, кто сам придет, сколько купить водки, если учесть, что четверо вовсе не пьют, другие, есть и такие, предпочитают крепленое вино, а полковник Живихин — тот давно зациклился на коньяке, но главное, чем кормить, где достать такую прорву мяса; конечно, и рыбу можно сделать на уровне европейских стандартов, например, запечь… Тут Елизавета перебила мужа, стала соглашаться с ним во всем и успокаивать насчет рыбы. Разумеется, она запечет рыбу, да и по поводу мяса расстраиваться не нужно: Живихина нужно расшевелить. Он охотник, и пусть еще не сезон, но ведь есть же у него знакомые егеря — пусть застрелят кабанчика или лося или, на худой конец, поделятся из старых запасов…

— Ах ты! Ах ты умница! — громко радовался и удивлялся Воскобоев. — Я и недопетрил!.. Ну а водки-то сколько брать, водки — скажи?

— Нет, сперва ты скажи, что празднуем?

— Новоселье.

— А раз новоселье — гости сами нанесут. И водки, и вина, и коньяк будет для Живихина. Так принято.

— Это что, правда? — изумлялся Воскобоев.

— Еще бы! — говорила Елизавета. — Но и ты накупи.

— Накуплю, накуплю, — соглашался Воскобоев. — Коньяк для Живихина сам куплю, и вообще… До чего же голова у тебя замечательная!

— Нормальная у меня голова, — говорила Елизавета.

Весь следующий день она не давала мужу ни секунды передышки: посылала к Живихину за диким мясом, в прокатный пункт за фаянсом и рюмками, к соседям за стульями. Стоило Воскобоеву присесть на край подоконника, взглянуть в окно и поднести к папиросе зажженную спичку — Елизавета была тут как тут и, подняв мужа, как охотник куропатку, гнала его в бакалею за желатином и корицей, а когда он возвращался с желатином, но без корицы — отправляла его искать корицу по всем знакомым, по всему Хнову, лишь бы не позволить ему хотя б на миг оцепенеть и задуматься, лишь бы не допустить, чтобы он вновь поддался своему несчастью. Воскобоеву же казалось, что Елизавета вымещает на нем горечь и тревогу, измучившие ее за последние недели; он сказал себе, что если ей от этого легче, то — пусть, и потому безропотно пускался в долгий поход за корицей, хотя и знал наверняка, что этой самой корицы дома навалом.

И был стол. Полковник Живихин привычно и уверенно им руководил, не допуская долгих пауз между тостами. Свой тост полковник приберегал до поры, когда выпито будет достаточно для того, чтобы пафос тоста был воспринят на самом высоком нерве, и все же еще не столько будет выпито, чтобы тост не был услышан вовсе… Пили за стены, пол и потолок воскобоевского жилья, пили за хозяев и в первую голову за хозяйку, чьи ручки сотворили этот выдающийся стол; легко предположить, какой выдающийся быт сотворят они в этих, пока еще не обжитых стенах. Пили за тех, кто в небе, и за тех, кто в море, пили за здоровье друзей, близких и далеких, и за кореша, который в Вюнсдорфе, тоже пили, ведь был он общий кореш, не только воскобоевский, и до того, как попасть в Вюнсдорф, служил в Хнове… Елизавета поспешила встать из-за стола и показать гостям сервиз «Мадонна», присланный из Вюнсдорфа в подарок к новоселью. Гости долго разглядывали пасторальные картинки на чашках, передавая их по кругу, не разбили ни одной и дружно выпили за сервиз… Почувствовав, что народ дозрел, Живихин встал и навис над столом. Начал полковник издалека. С того, как нелегко личному составу полка с жильем и бытом. Нужен нормальный военный городок, но вблизи аэродрома его не очень-то построишь. Куда ни глянь — озеро, болота, лесопосадки, а рубить лесопосадки нельзя, не для того их сажали. Хновский жилой фонд жалок, строят они медленно и могут выделить военным, к сожалению, не все из того, что строят. Хотя и входят в положение. Обещано, что в скором времени на улице Опаленной юности снесут все эти трухлявые избы, тем более что народ в этих клоповниках почти весь вымер по старости лет. Все, что построят там взамен, отдадут полку. То есть до поры придется терпеть и понимать. Отдельное жилье пока могут получить лишь немногие, самые достойные офицеры.