Нет кармана у Бога - Григорий Ряжский Страница 24

Первая совместная проба первой травки заканчивается полным успехом. Мальчик одобряет инициативу отца и быстро втягивается в процесс. Сам же процесс обещает скорое развитие в направлении усиления воздействия дурмана на молодой организм и предпочтение более действенных средств для перехода на ту сторону реки. Включая концентрированные синтетические образцы вожделений. Одно не учитывается автором этой замысловатой комбинации: он и сам, ещё активней приёмного сына, подсаживается на эти способы получения дополнительной жизненной подпитки. И ему это нравится. И тогда он добавляет дозу, не каждый раз уже вспоминая о сыне. Жизнь приобретает новый окрас, где уже далеко не с той остротой припоминаются прошлые цели и задачи. Если вообще вспоминаются. Но приходит время заняться девочкой. Кажется, её нужно было совратить. Да, именно так и было задумано. И он, зарядив себя дозой, совращает её, маленькую и хрупкую. Только странное дело, непохоже, что девочка его обладает всеми признаками девственности. Или это просто дурной туман? Но, так или иначе, дело сделано. Его лишь необходимо доделать, и тогда останется совсем немного — поведать покойнице о том, как он за неё отомстил. А покойница всё чаще и чаще преследует его и торопит. Сразу после того, как всё закончится, она спустится к нему с небес, и снова заживут они счастливо и бездетно, как было всегда в их жизни…

Однако схема рассыпается. Дети, которых он приговорил, давно догадались о планах отца и затеяли встречную, не менее зловещую игру. Тем более осуществить её не так уж и сложно. Во-первых, потому что особых нравственных страданий со стороны девочки быть не должно, поскольку она и так уже давно состоит с приёмным братом в интимных отношениях. Во-вторых, мальчик всё это время лишь умело подыгрывал отцу, создавая иллюзию того, что основательно подсел на дурман, а на деле оставил за собой лишь лёгкую травку, употреблять которую начал ещё задолго до плана отца. И в-третьих — завершая нашу историю — оба они, братик и сестричка, располагают безусловными фото-видео-аудио доказательными факта вовлечения их приёмным отцом в наркоманию и сожительство.

Вот так вот, господа присяжные заседатели! Но это, если дойдёт до суда и приговора. Впрочем, детям этого не нужно, как не нужны и опекуны. Куда как проще стать во главе нового семейного образования и под угрозой шантажа распоряжаться по собственному усмотрению условным попечительством приёмного наркомана-отца, полностью подавленного, деморализованного и окончательно подчинённого воле приёмных детей.

Всё! А тираж? Даже не скажу сразу, какой. Наверное, охрененный, как всегда! Подарок к полтиннику, читателю и себе. Ну, сами посудите, сюжет-то каков — от Шекспира до наших дней! И ничто не забыто, никто не забыт. Жизнь-смерть, любовь-ненависть, вера-предательство, дурь тяжелая — дурь лёгкая, и краем небеса зацеплены, чтобы всё по-честному. Ну и убойный финал, как без этого, плюс права на кино через телевизор, плюс творческая встреча на Эльбе! Эхма!

Но возвращаюсь к девочкам моим. Гелке в этом году в школу, значит, пора ей съезжать из ахабинского дома, где провела без малого пять лет, и перебираться сюда, на Фрунзенскую, под отцовское крыло. Да и Никуське самой тоже давно пора определяться, думать об учёбе, и так все сроки прошли, всё, наверное, забыла, чего знала. Пять лет белку нашу на природе пасла, воспитывала, поднимала, личной жизнью жертвовала. От няньки отказалась, сказала, и речи быть не может, папа, какой ещё там чужой человек в доме! Да ни боже мой! У нас что, мало своих? Да я всю жизнь, можно сказать, об этом мечтала, чтобы воспитывать родное дитя. Зато посмотри, что теперь имеем с тобой?

Смотреть и правда было на что. Как и иметь. Скуластое, узкоглазое, тонкогубое, с гладко натянутой бархатистой кожей цвета спелого персика, от которой дневной свет отражается, оставляя на лице после себя сияющие круглые медальки, обворожительное существо с мягким, покладистым, в старшую маму-сестру, характером, с призывно острыми балетными плечиками и по-детски костлявыми коленками, с тонюсенькими запястьями и точёными щиколотками, с мелко накрошенной сыпью трогательных веснушек вокруг носа и по рукам, с прямыми, один к одному, блестящими, вороньего колера, волосами, пахнущими ахабинским домом, Инкой и кокосовой стружкой, — дочь известного писателя Дмитрия Бурга, она же сестра Вероники и Джазира Раевских, она же в недавнем прошлом детдомовская «засранка» колымского разлива. То есть — тьфу! — калмыцкого. Короче, любимица и красавица, обмененная пять лет назад на чиновничью благосклонность в связи с широким обнародованием литературного и кинематографического произведения под одноименным названием «Стельки из Песца». Плюс немного денег.

Однако нужно отметить, несмотря на удовольствие быть рядом с детьми, и некоторое неудобство в связи с обратным переездом в Москву части семейства, которое я всё же теперь должен был испытать. Что и произошло, собственно говоря.

Таким образом, я плавно подхожу к теме о бабах. Это я о женщинах, не похожих на Инку. Так уж получилось, что подруг, подобных моей покойной жене, в этой жизни больше пока не обнаруживалось. Совсем. По крайней мере, по сегодняшний день, по две тысячи третий включительно. Стало быть, приходилось довольствоваться малым. Порой — совсем небольшим. Но в любом случае было довольно комфортно в смысле сексуального быта. Это я исключительно о себе. Джаз, всем сердцем прикипев к Ахабино, жил в режиме — здесь и там примерно поровну. Нужно было — мотался в школу из школы через загород. Там его всегда ждали наши девки, такие разные, но обе родные и свои. А также чудом неувядающая пальма в септике и ненавистная Нельсон. В последнее время ещё и растениеводческая лаборатория в гардеробной комнате, которую он обычно держал под ключом. При этом Никуськино любопытство отсекалось самым резким образом. А маленькой Гелке было всё равно, у неё там по-любому игрушек не было. Так и жили.

А мне в итоге, без ущемления чьих-либо интересов, доставалось на неделе дня четыре абсолютного раздолья личного предпринимательства в области свободы нравов. Немало, согласитесь. Однако эти четыре приходилось ещё дополнительно делить на два и два. Первые два добавлял к творческим рабочим числам, к «критическим писательским дням» — это когда автору нужно работать, чтобы было чего кушать. Оставшейся парой распоряжался уже по усмотрению сигналов из центральной нервной системы.

Вас не удивляет столь методологический подход к жизненному функционированию психопата? Меня и самого немало удивлял, но лишь до той поры, пока не столкнулся с криминальной заметкой о том, что наиболее изощрённые злодеяния, совершаемые истинными маньяками и профессиональными безумцами, по тщательности продумывания и скрупулёзности подготовки не уступают самым знаменитым и удачно совершённым преступлениям века. Как и с моими героями, кстати говоря, внезапно подумалось мне тогда. Изощрёнка практически всегда доведена до абсолюта. Ошибки, как правило, исключены, разве что за редким исключением, в силу отдельной самонадеянной уверенности. Что несвойственно лично мне, как автору, — пока я всё ещё про героя. А это, согласитесь, всё же вещи разные.

Так, что ещё? Ещё — вот что. Два эти еженедельных дня тоже — как когда, правда, — делились на два отдельных по одному. Первый, любой из двух, как ни крути, непременно завершался семяизвергательной функцией, просто по зову здоровья пятидесятилетнего мужского организма. Собрат по оргазму, то есть, хотел сказать, сосестра, — стоп, и это неверно, — сородич! — всякий раз избирался для конкретно одноразовой встречи, без продолжения и романтического слюноотделения на будущее. Организовывалась добыча по-разному. Частенько — после непродолжительной творческой встречи в магазине или библиотеке. Книжку, как правило, просила подписать, так, чтобы непременно нашлось место вставить «С любовью…» и конкретным именем просившей. Сглатывая, следила напряжённым зрачком, как неспешно выделываю буквенную вязь, а я уже знал в это время, как всё с ней будет и чего. На какой минуте пребывания в гостях на Фрунзенской вдруг с вежливой многозначительной улыбкой попросит показать ей туалетную комнату.