На этом свете - Дмитрий Филиппов Страница 23

– Расскажи мне о себе! – Рита положила локти на стол и выгнула спину. – Я так давно не слышала счастливых историй.

– Счастья-то немного.

– А волшебства?

– Ну… Самую малость.

Мы улыбнулись друг другу.

– Я расскажу тебе одну историю. Только одну. Я ехал в метро, как всегда, голодный и недовольный. Все мои рукописи безоговорочно заворачивали. Издательства, толстые журналы, литературные агентства… Я штурмовал их с маниакальной настойчивостью обреченного. Но надо понимать: это какой-то замкнутый круг. Выплыть наверх из волны самотека практически нереально. Понятно, если есть рекомендации мэтров, какие-то знакомства – это одно. А если ничего нет? И до мэтров не достучаться? Тут только везение. Или надо написать нечто такое, что моментально врежется в мозг. Мастерски написать. И то не факт. Там много всяких подводных камней.

Так вот. Я ехал в метро и уже ни во что не верил. Напротив меня сидел мужик – обычный работяга. В поношенной куртке, датенький, обут в берцы с налипшей грязью по краям. Ничего особенного. Только усмехался мне всю дорогу. Прямо в глаза смотрит и усмехается, сволочь. А я вдруг начал молиться. Ни с того ни с сего. Я клял Господа Бога всеми правдами, уловками, угрозами. Ну дай ты мне шанс! Только один-единственный, а дальше – как карта ляжет. И я пообещал ему прилюдно вылизать ботинки вот этого мужика напротив. То есть без стеснения встать на карачки, высунуть язык и лизать, лизать… Ловишь нить?

– Дальше.

– А дальше все просто. На следующий день мне позвонили из журнала, сказали, что рукопись им подходит, но нужна редактура и все такое. Короче, через полгода был напечатан мой первый рассказ.

– О чем?

– О любви, конечно. О чем же еще? Но дело не в этом. Я каждый день с тех пор ищу глазами того мужика. И точно знаю, настанет день нашей встречи. Вот что мне тогда делать?

– Лизать ботинки.

– Это понятно. Я в другом сомневаюсь.

– В чем?

– Богу или дьяволу я тогда молился?

Мы помолчали. В наступившей тишине отчетливо раздались шаги официанта. Он подошел, величественный и молчаливый, и выставил на стол еду, приборы, стопки и графин с алкоголем.

Первая стопка ошпарила гортань – не спасла даже соль. Я поперхнулся, с усилием проглотил алкоголь и выдохнул сквозь зубы. Напрягся язык от привкуса сивухи.

– Ключница текилу делала!

– Флер провинции. Привыкай, – Рита опрокинула стопку, не поморщившись.

– Ишь ты…

– Я еще на машинке вышивать умею.

Мы весело засмеялись, как маленькие дети в песочнице, слепившие забавный кулич. И то ли от теплоты в желудке, то ли от этого естественного, искреннего смеха подобрела атмосфера в заведении.

– Ты знаешь, я часто думала о тебе последнее время. Не по случаю или специально, а просто так. Вот мою посуду, к примеру, и вдруг вспоминаю, как мы целовались… Ты помнишь нашу лестницу?

– Конечно! Там нижняя сторона коричневой краской была закрашена, а уборщицы хранили свои ведра, тряпки, швабры. Мы как-то с тобой опрокинули ведро, и грохот по всему этажу разлетелся.

– Да-да, я помню.

– А Губа, кстати, стучал на нас и подглядывал, если мы на перемене…

– Ублюдок еще тот.

Я замолчал. Стало нехорошо после ее слов.

– Не надо так. Его уже нет с нами.

– Тем более.

– Он тебе что-то сделал?

– Неважно. Теперь ты послушай историю. Тоже не сказка, но просветляет. Я всю жизнь считала себя счастливой. С самого детства. Милая особенность всех поздних детей. Мама называла меня «лисичка», читала сказки на ночь, оберегала от всех гадостей нашей действительности. И я смотрела на мир широко распахнутыми глазами, росла доверчивым олененком и была твердо уверена: плохое – это то, что случается не со мной. Знаешь, какая-то маниакальная уверенность, что зла не существует. И вера в то, что каждый человек светел, чист и безгрешен. Вот так и росла. Так и в тебя влюбилась. Ведь любовь – это не красивая мордашка, не желание и даже не запахи.

– Это шесть главных букв.

– Заткнись и не перебивай. Любовь – это абсолютная степень доверия. Когда собственными руками разбираешь по кирпичику последнюю стенку и выворачиваешь ребра наружу, открывая сердце. Мельчайшей песчинки достаточно, чтобы оно загноилось. Слушаешь меня?

– Я весь – внимание.

– Когда ты уехал, я чуть с ума не сошла. Даже вены себе резала. Кстати, если придется на будущее, то это совсем не страшно. И не больно, если в теплой ванне. Тут главное – твердо все решить, потому что кровь вытекает очень быстро. Передумаешь на полпути, а сил вылезти не останется.

– У тебя остались?

– У меня остались.

Я налил себе текилы. Залпом опрокинул. Тут же налил еще одну. Догнался. На этот раз алкоголь лишь слегка покусал язык.

– Прости. Я не знал, – что еще я мог сказать в этой ситуации?

– Ничего. Бывает. Так вот. Я успела. Потом еще полгода жила – не жила, ждала – не ждала. Освоилась. Привыкла. И захотелось сделать что-то паскудное, мерзкое и мстительное. И я сделала. Я коротко постриглась, перекрасила волосы в черный и переспала с Губой. Он стал моим первым мужчиной.

Август выдался жарким, не таким как год назад. Габо мыл посуду. Натирал до блеска тарелку за тарелкой, отдирал ложкой шкварки, налипшие к днищу сковородки. Движения рук были спокойные, осмысленные. Мыло забивалось под ногти, тазик с жирной водой приходилось менять несколько раз, но казалось, нет в мире силы, способной вывести его из душевного равновесия.

Мерседес сидела за столом. Нервно курила. Наконец не выдержала и сказала:

– Уже два часа.

– Хорошо.

– Габо, почта открылась. Закончился перерыв. Понимаешь?

– Я мою посуду, если ты не заметила.

– Ты полдня ходишь из угла в угол. Вот это я отлично заметила.

Габо слил в раковину грязную воду из тазика, намылил мочалку и стал отскребать с рук въевшийся жир.

– У меня руки мокрые. Закури мне сигарету.

Так же неторопливо он вытер руки насухо, присел рядом с женой, медленно затянулся и, открыв рот, позволив дыму вытекать вверх, спрятался от Мерседес за его завесой. Оба молчали. Шумела улица сквозь открытое окно. Настырно тикали часы. Раздался щелчок – неосторожно отклеился край обоев на том месте, где раньше стоял холодильник.

– Все, Габо. Собирайся, мне надоело!