Курс любви - Ален де Боттон Страница 23

Как родители мы узнаем о любви еще одно: насколько велика власть над людьми, зависящими от нас, и, следовательно, каковы наши обязанности в том, чтобы осторожно обходиться с теми, кто попал под нашу опеку и милость. Мы узнаем о нежданной власти причинить боль, не желая того, внушать страх эксцентричностью или непредсказуемостью, беспокойством или мимолетным раздражением. Мы должны приучать себя быть такими, какими нужны другим, а не какими могут повелевать нам быть наши собственные непосредственные рефлексы. Варвар должен бережно держать хрустальный кубок, иначе он может рассыпаться в его мясистом кулаке, как сухой осенний лист.

Рабиху, когда он сидит рано по утрам в выходные с Эстер, пока Кирстен отсыпается, нравятся игры, в которых он изображает различных животных. Не сразу до него доходит, до чего страшным он может казаться. Раньше и в голову не брал, какой он огромный, какими странными и грозными могут быть его взгляды, насколько враждебно способен звучать его голос. Притворный лев (на четвереньках на ковре), к ужасу своему, обнаруживает, что его маленькая подружка по игре криком зовет на помощь маму и отказывается успокаиваться, несмотря на папины уверения, что гадкий старый лев уже убежал, а добрый папа вернулся. Он ей не нужен ни в каком виде, нужна только ласковая и заботливая мама (той приходится вставать с постели, как по тревоге, а потому она не очень-то признательна Рабиху). Он осознает, насколько осторожен должен быть, когда знакомит дочку с разными сторонами окружающего мира. Не должно существовать никаких привидений: само слово наделено силой внушать ужас. И никаких шуток про драконов, особенно после наступления темноты. Имеет значение, как именно он впервые разъясняет ей, что такое полиция, и различные политические партии, и отношения между христианами и мусульманами… Он понимает, что никогда не увидит никого в столь беспечном состоянии, в каком имел возможность узнавать дочку (он был свидетелем ее героической борьбы за то, чтобы перевернуться со спинки на животик, и того, как она написала первое слово), и что его священный долг – никогда не использовать против дочери ее слабости. Циник по натуре, он знакомит дочь с миром с упором на добро: да, считает Рабих, политики стараются изо всех сил; ученые в данный момент работают над исцелением болезней – и на это время было бы очень правильно выключить радио. В более захудалых соседних районах города, по которым они проезжают, он чувствует себя апологетом-чиновником, устраивающим турне какому-нибудь важному лицу из-за границы. Надписи и рисунки на стенах скоро закрасят, те фигуры в капюшонах орут, потому что радуются, деревья в это время года прекрасны… В компании своей маленькой пассажирки ему наверняка стыдно за своих сверстников-взрослых. Что же до его собственной натуры, то и она смягчилась и стала проще.

Дома он «папа», человек, не переживающий из-за карьеры или финансовых забот, любитель мороженого, бестолковое существо, ничего так не любящее, как кружить в воздухе свою визжащую дочку и, подняв, усадить ее себе на плечи. Он слишком сильно любит Эстер, чтобы посметь навязать ей свою взрослую беспокойную действительность. Любить дочь – означает изо всех сил стремиться набраться мужества не быть во всем собой. Мир, таким образом, обретает (в ранние годы Эстер) подобие стабильности, которую, как ощутит она позже, он, должно быть, впоследствии утратил, хотя на деле, если мир и имел ее когда-либо, так только в решительно и благоразумно отредактированном ее родителями виде. Прочность и чувство долговечности этого мира – иллюзия, поверить в которую способны лишь те, кто еще не понимает, насколько случайной может быть жизнь и как постоянны перемены и крушения. Для Эстер, например, здание на Ньюбэтл-Террас просто и естественно «дом» со всеми вечными ассоциациями, вызываемыми этим словом, а не вполне обычное строение, выбранное родителями в качестве жилища по соображениям выгоды. Степень непредвиденного достигает апогея в случае с существованием самой Эстер. Если бы жизнь у Кирстен и Рабиха разворачивалась хоть чуточку по-иному, созвездие физических черт и свойств характера, которые сейчас, по видимости, так неотделимо и необходимо слились воедино в их дочери, могли бы принадлежать совсем другим существам, гипотетическим людям, которые навеки останутся замороженными, как несбывшиеся возможности, – разрозненный генетический потенциал, так и не приведенный в действие, потому что кто-то отменил встречу за ужином, уже имел ухажера или чересчур стеснялся попросить номер телефона. Ковер в комнате Эстер – бежевое шерстяное пространство, на котором девочка часами просиживает, вырезая из бумаги фигурки животных, и с которого в солнечные дни через окно смотрит в небо, – потеряет для нее давнее ощущение поверхности, на которой она впервые училась ползать и особый запах и фактуру которой она будет помнить до конца своих дней. А вот в пространстве существования ее родителей ковру едва ли предназначалась роль стойкого тотема домашнего быта: на деле его заказали всего за несколько недель до рождения Эстер, немного поспешно, на центральной улице возле автобусной остановки у ненадежного местного торговца, который вскоре после этого прикрыл лавочку. Частично убеждение в сносности бытия только рожденного человека вытекает из неспособности понять хрупкую природу всего сущего.

Окруженный любовью ребенок – это сложный случай. Родительская любовь по природе своей призвана скрывать усилия, затраченные на ее создание. Она ограждает ребенка от сложностей и горестей родителя – и от осведомленности, каким множеством других интересов, друзей и забот пожертвовали родители во имя любви. С бесконечной щедростью она помещает маленькую личность на время в самый центр мироздания, чтобы наделить ее силой для того дня, когда он или она с тягостным удивлением постигнут истинную меру и жуткое одиночество мира взрослых.

В обычный эдинбургский вечер, когда Рабих с Кирстен наконец-то уложили Эстер, когда слюнявчик у нее под подбородком хорошо отглажен и она сама уютно устроилась в своей кроватке, когда молчит радионяня в спальне, эти двое бесконечно терпеливых и добрых родителей удаляются в гостиную, садятся перед телевизором или берут нечитаные воскресные журналы и предаются такому занятию, какое, наверное, потрясло бы малышку, если бы она каким-то чудом смогла наблюдать и постигать происходящее. Ведь вместо ласкового, снисходительного языка, на каком Рабих с Кирстен в течение многих часов общались с ребенком, теперь часто звучат лишь горечь, мстительность и придирчивость. Усилие любви изнуряет их. У них не осталось ничего, чем можно было бы одарить друг друга. Уставший «ребенок» внутри каждого из них в ярости, что на него так долго не обращали внимания, и разрывается на части.

Неудивительно, что мы, будучи взрослыми, когда начинаем завязывать отношения впервые, преданно ищем тех, кто способен дать нам всеобъемлющую, бескорыстную любовь, какую мы, возможно, получали в детстве. Не менее закономерно и то, что мы почувствуем разочарование и в конечном счете чрезмерную горечь от кажущейся трудности обнаружить именно такую потому, что люди понимают, чем нам помочь, реже, чем следовало бы. Мы можем впадать в гнев и обвинять других за их неспособность интуитивно постичь наши нужды, мы можем лихорадочно скакать от одних отношений к другим, можем целиком весь противоположный пол винить за поверхностность восприятия – до того самого дня, пока не покончим со своими донкихотскими поисками и не придем к подобию зрелой беспристрастности, осознав, что единственный способ избавиться от нашего стремления к абсолютной любви – это перестать ее требовать и не замечать многочисленные приметы ее отсутствия на каждом углу, а вместо этого начать одаривать любовью (возможно, и маленького человека), никак не обращая внимания на скаредную ревность, подсчитывающую шансы, что отданную любовь когда-нибудь возвратят.