Курс любви - Ален де Боттон Страница 22

Зрелость – это признание того, что романтическая любовь составляет, по-видимому, лишь узкий и, наверное, склоняющийся к вульгарности аспект эмоциональной жизни, тот, что главным образом сосредоточен скорее на желании быть любимым, нежели любить.

Дети в конечном итоге могут стать нежданными учителями людей, которым они предлагают (из-за своей зависимости, эгоизма и уязвимости) передовое образование в новом типе любви, таком, в котором никогда ревниво не требуют или никогда капризно не сожалеют о взаимности и в котором возможно преодоление себя ради другого.

Наутро после родов сестры выпроваживают новую семью без руководств или советов, не считая брошюрку о коликах и еще одну – о прививках. Любой домашний прибор снабжают более подробными инструкциями, чем младенцев: общество придерживается трогательной веры, что знания о жизни передаются из поколения в поколение.

Дети учат нас, что любовь в ее чистейшем виде – это служение. Мир привык жить в страхе перед всем негативным, скрытым и явным. Индивидуалистическая культура самоудовлетворения не способна легко уравнять удовлетворенность со служением по чьему бы то ни было призыву. Когда-то мы любили других в обмен на то, что они могут сделать для нас, за их способность развлекать, очаровывать или утешать. Дети же определенно ни на что из этого не способны. Для них (как порой заключают с волнением дети чуть постарше) отсутствие «достоинств» у взрослых и есть их главное достоинство. Они учат нас отдавать, ничего не ожидая взамен, просто потому, что им отчаянно нужна наша помощь, и мы в состоянии оказать ее. Нас обучают любить, основываясь не на обожании силы, а на сочувствии к слабости, уязвимости. Поскольку всегда есть искушение придать чрезмерное значение автономии и независимости, эти беспомощные создания призваны напомнить нам, что никто в конечном счете не «сам себя сделал»: все мы в большом долгу перед кем-либо. Мы осознаем, что наша жизнь буквально зависит от способности другого человека любить и наоборот.

Учимся мы и тому, что быть в услужении у другого не унизительно, а совсем напротив, ведь это высвобождает нас от утомительной обязанности заботиться о своих собственных извращенных ненасытных натурах. Мы учимся утешению и привилегии быть наделенными чем-то более важным, для чего стоит жить, нежели мы сами.

Они утирают ей попку раз за разом – и дивятся, отчего никогда на самом деле ясно не понимали, что это и есть то, что один человек должен делать для другого. Они подогревают ей бутылочки посреди ночи, их охватывает облегчение, если она спит больше часа кряду, они волнуются, спорят о времени ее срыгивания. Обо всем об этом позже она забудет, а они будут не в состоянии или не пожелают ей напоминать. Признательность придет к ним потом, когда у дочки накопится достаточно внутренней уверенности, чтобы проделать то же самое для кого-то другого. Сейчас же ее беспомощность вызывает восхищение. Всему надо учиться: как обхватить чашку пальцами, как проглотить кусочек банана, как перенести руку через коврик, чтобы ухватить ключ. Ничто не дается легко. Можно все утро укладывать в штабель кирпичики и разваливать их, барабанить вилкой по столу, бросать камешки в лужу, тащить с полки книгу об архитектуре индуистского храма, пробовать, каков на вкус мамин палец. Но родителям все в новинку лишь один раз – первый. Ни Кирстен, ни Рабих прежде не знали такого смешения любви и скуки. Когда-то в основе их дружбы с другими людьми лежали общие интересы. Однако Эстер для них (и это спутало все карты) одновременно и самый скучный человек на свете, и самый любимый. Редко любовь и психологическая совместимость расходятся настолько далеко – и все же это не имеет ни малейшего значения. Вероятно, все, что подчеркивает наличие «чего-то общего» с другими, преувеличивается: у Рабиха с Кирстен новое понимание, как на самом деле мало требуется, чтобы завязать узы с другим человеческим существом. Любой, кому мы безотлагательно нужны, заслуживает (по подлинной книге любви) того, чтобы быть нашим другом. Литература подолгу не задерживается на игровой комнате и на детской, и, вероятно, на то есть веская причина. В старинных романах кормилицы быстренько уносят младенцев прочь, чтобы действие могло продолжиться. В гостиной на Ньюбэтл-Террас месяцами ничего особого не происходит. Час за часом проходят впустую, но, сказать по правде, в них есть все. Эстер забудет эти подробности напрочь, когда в ней наконец после долгой ночи раннего детства пробудится сознание. Однако живое напоминание этих часов будет основой ее беззаботности в мире и доверия к нему. Начало детства Эстер сохранится не столько в событиях, сколько на чувственных воспоминаниях: о том, как она прижималась к чьей-то груди, об определенных наклонах лучей света в то или иное время дня, о запахах, сортах печенья, фактуре ковра, об отдаленном, неясном, утешающем звуке голосов ее родителей в машине во время долгих поздних поездок и о фундаментальном ощущении, что у нее есть право на существование и весомые основания продолжать надеяться.

Ребенок учит взрослых и еще кое-чему: подлинная любовь должна непрерывно стараться максимально позитивно трактовать поведение ребенка, особенно то, которое (в любое время) можно принять за непослушание.

Родителям приходится догадываться, что на самом деле означает плач, пинок, горе или гнев. И что отличает родительскую программу трактовки (от происходящего в обычных взрослых отношениях), так это – милосердие. Родители знают: пусть их дети и испытывают неприятности или боль, в природе своей они хорошие. Как только обнаруживается реальная причина, терзающая малыша, их статус в глазах родителей восстанавливается: о, эта реакция так естественна! Когда дети плачут, мы не обвиняем их в неподобающем поведении или в жалости к себе – мы выясняем, что их огорчило. Когда они кусаются, мы знаем, что они, должно быть, испуганы или возмущены. Мы понимаем, как коварно могут сказываться на состоянии малыша чувство голода, переменчивый желудочно-кишечный тракт или нехватка сна.

Насколько же мы были бы добры, если бы сумели перенести хотя бы частичку этого инстинкта в отношения со взрослыми людьми, если бы и в них мы могли заглядывать за пелену раздражительности и озлобленности и распознавать страх, смятение и изнеможение, которые почти неизменно там присутствуют. Вот это бы и значило взирать на род человеческий с любовью.

Первое Рождество Эстер проводит с бабушкой. Она проплакала в поезде большую часть пути до Инвернесса. Ее мать с отцом бледны и истерзаны ко времени, когда они добираются до дома с террасами. Дома что-то вызывает у Эстер боль, но она никак не поймет, что и где. Родители подозревают, что ей слишком жарко. Убирают одеяло, потом ее вновь им кутают. На ум приходит новая мысль: возможно, это жажда, или, наверное, солнце, или звуки телевизора, или мыло, каким ее мыли, или какая-нибудь аллергия на простыни. Больше всего впечатляет, что ни разу не предполагается, будто это просто раздражение или горечь: ребенок всегда (в глубине души) хороший. Родителям просто не удается понять, в чем корень беды, несмотря на то что перепробованы уже и молоко, и массаж спинки, и присыпка, и ласки, и менее тугой воротничок, усаживание, укладывание, мытье и хождение вверх-вниз по лестнице. Под конец бедняжку вырывает пугающим количеством сластей из бананов и коричневого риса – прямо на ее новое льняное платьице, ее первый рождественский подарок, на котором бабушка вышила «Эстер», – после чего она сразу же засыпает. Не в последний раз, зато при бесконечно большем участии всех вокруг ее отчаянно не понимают.