Лоредана. Венецианская повесть - Эмилио Мартинес-Лазаро Страница 23

Когда я простирался для молитвы, я прибегал к тому способу видеть и думать, которому научился у Ибрагима. Он предписывал сочетать размеренное дыхание с упражнениями в длительном созерцании, — упражнениями, в ходе которых созерцаемый предмет растворяется и исчезает или, наоборот, становится центром всего сущего. Вы знаете, отец Клеменс, как трудно удерживать мысль хотя бы несколько минут или сосредоточенно читать молитву в течение часа. Но представьте себе, что значит удерживать какую-то идею по три-четыре часа кряду, затем возвращаться к ней на следующий день, и так далее — на протяжении недель и месяцев. Мужчины нередко молятся по часу или по два, размышляя в это время о службе или мысленно ссорясь с соседом. А женщины способны прочитать сотню раз «Богородица, Дева, радуйся», думая о сотне домашних дел. В обоих случаях это не молитва и не размышление — это привычка.

Бедуины предаются любви друг с другом в пустыне, а отшельникам остается только слиться с горячим песком, ибо помимо пищи для самого духовного из чувств [зрения] пустыня скупа. Все здесь предрасполагает к поискам Бога. Внимательно изучив бесчисленные оттенки желтовато-коричневого и сероватого песка, глаза поднимаются вверх — небо, дюны, горизонты. Так проходят часы. Глаза всматриваются, приглядываются, пока не случается удивительное: контуры дюн рассеиваются, смешиваясь с яркой синевой небес, и мы слышим зов чего-то безбрежного, на вершине наших возможностей, лежащего в нас самих и в то же время вне нас, в пустоте. Это нечто может относиться только к Богу, благороднейшей из идей, ибо она вмещает все иные идеи.

Несмотря на то, что наступившая зима была короткой и дожди шли не так часто, чтобы согреться, мне приходилось больше двигаться. Я отошел от чистых размышлений и снова принялся изучать облик пустыни. Теперь все здесь выглядело по-другому: серо-золотой песок размел ветер. Я мог бы описать множество животных, которые рыскали по дюнам, в том числе огромного черного зверя, похожего на кота, которого я видел несколько раз. Но я не могу позволить себе эти отступления, часы моей исповеди, быть может, уже сочтены.

Я понял, как привязался к этим печальным руинам, к бывшему городу святого Сергия, — и это несмотря на то, что по утрам я часто просыпался оттого, что уши и ноздри были полностью забиты песком. Ветер то и дело поднимал в воздух мелкую песочную взвесь. А песчаные бури, как холодное пламя чистой мысли, превращали все в белую ночь, принося с собой полное опустошение. Не было никакой нужды продолжать медитации во время песчаной бури. Природа делала это за меня: белая ночь разрешает все противоречия.

Когда настала весна, я понял, что поднялся на следующую ступень знания, что мне нужны перемены.

Однажды, выполняя собственное задание обойти каждый холмик, камень, закоулок и щель в Р'сафе, я наткнулся на длинные узкие отверстия в земле, через которые свет проникал в три большие пещеры — подземные резервуары для воды. Ошеломленный, я вглядывался в подземное пространство величиной в три флорентийских собора, внутри полностью покрытое кирпичом, песком и бутом. Три собора! Я тут же представил себе Сергиополис, оживленный город в сердце пустыни, прятавший свое сердце в этих трех таинственных пещерах. Вот загадка: пустыня была когда-то осенена благодатью, здесь была вода, здесь шли обильные дожди и колодцы не пересыхали. Куда девалась вода, куда исчезла благодать?

Позже, когда лучи солнца стали проникать в отверстие, я смог разглядеть небольшие участки днища в двух пещерах. Были ли это остатки кирпичных полов? Целые недели я потратил на то, чтобы отыскать вход в пещеры. Поскольку своды, располагавшиеся в земле прямо над этими отверстиями, были разрушены, я счел слишком опасной попытку спуститься в пещеры прямо через них. Я прочесал каждый клочок земли над пещерами и вокруг них. Я ничего не нашел. Как-то поздно вечером недалеко от южного крепостного вала, у основания занесенной песком груды кирпичей я обнаружил большую дыру, аккуратно, но не плотно заложенную булыжниками. Я разобрал кладку, заглянул внутрь и увидел узкую полосу кирпичных ступеней, уходящих вниз в кромешную тьму. Однако был уже слишком поздний час, чтобы еще что-то предпринимать. Что находилось там, внизу? Я восстановил разобранную кладку. Спускаться вниз можно было, только когда яркие лучи дневного света проникали в пещеру, иначе опасность заблудиться была слишком велика. Другие, как я понял, тоже знают о входе. Может, в этой черной пустоте устроен тайник или убежище? В ту ночь я плохо спал, почти не сомкнул глаз; в тревожном сне о том, что я сделаю и увижу на следующий день, я возносился в тумане над поваленными зданиями. Помимо Нового Завета и пачки писчей бумаги моей единственной роскошью была трехфунтовая связка свечей, которую я захватил с собой в путешествие по пустыне.

При свете раннего утра я вернулся на то же место и вновь отодвинул булыжник, закрывавший вход. Ступив внутрь, я сел и просидел несколько часов, пока солнце не подошло ближе. Тогда я начал спускаться по стоптанным, но неповрежденным ступеням в черную дыру, часто оглядываясь, но в то же время вглядываясь в это черное ничто в поисках других источников света. Когда мои глаза привыкли к пустоте, я разглядел кое-где лучи света, а на некотором расстоянии — более яркие косые потоки света. Они, как я рассудил, проходили сквозь те опасные отверстия, которые я обнаружил несколько недель назад. Но до дна пещеры было еще далеко. Нуждаясь в свете, я вскарабкался назад к входу. Наверху не было ни ветерка. Только мое сердце билось в тот абсолютно спокойный день. Я рассудил, что свеча вряд ли сразу потухнет в такой гигантской пещере. С помощью кремня и пучка соломы я добыл огонь и зажег две свечи. Держа по одной в каждой руке, я пошел обратно в ночь, по тем же ступенькам, медленно, осторожно, спустился на дно и замер там. Казалось, внутри у меня что-то оборвалось. Через несколько минут я погасил одну свечу. Я глубоко дышал и молился. Еще через какое-то время, когда я смог разглядеть свет, едва пробивавшийся оттуда, где начиналась сложенная из кирпичей лестница, я задул вторую свечу. Наступила непереносимая тишина. Я напряг слух, и мне померещились крики. Гигантские волны страха стали медленно накрывать меня. Я сосредоточил взгляд на далеком пятнышке света, из которого я спустился в эту адскую пещеру. Страх отступил. Что если кто-то вдруг закроет вход? На четвереньках я поползу наверх по лестнице и брошусь всем телом на булыжник, чтобы вышибить его.

Странное желание овладело мной. Я захотел провести здесь три месяца, упражняясь в молитвах и совершенствуясь. Мне предстояло столкнуться с неописуемыми опасностями. Стоит ли держаться поближе к основанию древней лестницы, которую, должно быть, использовали при строительстве и последующих ремонтах, или рискнуть пройти во тьму? Я изучал черный свод резервуара. На нем мерцали мириады разрозненных световых пятен — какие-то ярче, какие-то бледнее, они придавали пространству вид ночного неба. Я рассудил, что, закрепив эту звездную карту в зрительной памяти, я смогу передвигаться в ночи и отыскивать путь к лестнице. Но были и другие опасности — например, пауки, змеи и большие ямы в полу цистерны. Смогу ли я выползти из глубокой ямы? А может, здесь находится укрытие для изгнанников и беглых заключенных? Кто-то из отшельников — я подозревал, что один или несколько из них знали путь сюда, — может закрыть вход наверху лестницы и лишить меня света. Что тогда? Или у них существовало соглашение, что только тот, кто сдвинул булыжник с места, может вернуть его обратно, а до того никто не должен спускаться вниз? Возможно, я смогу пробираться по пещере на ощупь, идя по стенам, но это не поможет мне найти место — мое место — для молитв и размышлений. Я хотел расположиться где-нибудь в центре цистерны. Место может создавать особое чувство, и какие-то подходят нам, а какие-то — нет.