Карта Творца - Эмилио Кальдерон Страница 23

После службы я присоединился к соотечественникам, которые стояли у дверей церкви (среди них находилось семейство Фабрегас и секретарь Оларра), чтобы поздравить монарха с Рождеством. Я до сих пор помню, как дон Альфонсо сказал Сесару Гонсалесу-Руано, когда они оба вышли на улицу:

— Не понимаю, почему люди недовольны гостиницами. Они гораздо лучше королевских дворцов.

В тот день я слышал дона Альфонсо в первый и последний раз, но его слабый, как бы нездешний голос привел меня к мысли, что Хосе Мария Карретера, более известный как Отважный Рыцарь [27], был прав, написав в статье по поводу кочевой жизни короля: «…душой он упрямо и стремительно возвращается в прошлое, которое носит с собой…» С близкого расстояния лицо дона Альфонса действительно отражало все те эпитеты, какими наградили его журналисты и историки: король непримиримый, король парадоксальный, король-клятвопреступник, король-предатель, отвергнутый король, оклеветанный король, король-карлист и король-патриот. Не знаю, какое из этих определений наилучшим образом соответствовало его характеру и его поступкам, но ясно было одно: дон Альфонсо покинул родину под предлогом предотвращения кровопролития, хотя на самом деле он уехал из страны, потому что не мог рассчитывать на поддержку армии, необходимую ему именно для того, чтобы устроить кровопролитие и сохранить трон.

Спустя годы, когда Сесар Гонсалес-Руано написал: «Быть может, смерть наступает, когда постепенно утрачиваешь привычку жить», я был уверен, что он думал при этом об Альфонсе XIII, потому что уже тогда, в Рождество 1937 года, король утратил желание жить, вероятно, понимая, что ему предстоит умереть в гостиничном номере, каким бы комфортным он ему ни казался, и что его прах упокоится в той самой церкви, из которой он только что вышел. Так оно и случилось.

Однако в тот сочельник меня ждал еще один сюрприз. Я возвращался в академию по улице Гарибальди вместе с Рубиньосом, и он сообщил мне:

— Господин стажер, я возвращаюсь в Испанию.

— Ты добился разрешения вернуться домой? Это замечательная новость! Поздравляю! — воскликнул я.

— Я еду не домой, господин стажер, а на фронт. Добровольцем.

— Добровольцем? У меня есть в Испании один друг, который говорит, что добровольцем можно идти только в публичный дом.

— Вы были правы. Я не могу больше жить во мраке.

— Я никогда и ни в чем не был прав, Рубиньос. Кроме того, кто же теперь будет называть меня дураком, когда я, поднявшись на террасу и разинув рот, стану любоваться окрестным пейзажем?

— У меня в Барселоне есть двоюродный брат-священник. Его убили, вбив ему крест в челюсть.

— Сочувствую, Рубиньос.

— Я жалею, что так долго находился в этом городе монашек и надушенных франтов. Оларра утаивает информацию, чтобы предотвратить дипломатический скандал, но многих итальянцев, которых отправляют воевать в Испанию, приходится толкать вперед штыками, потому что, слыша свист пули, они пачкают штаны. Вы знаете, что произошло в Гвадалахаре? Я вам скажу, потому что Оларра этого не сделает. Итальянские войска были разгромлены и бежали в панике, так что в дело пришлось вступить военной полиции. В конце концов им удалось собрать десять тысяч итальянцев в концентрационном лагере в Пуэрто-де-Сантамария: три тысячи из них оказались дезертирами, а две тысячи признали негодными и отправили назад в Италию. А нас, тех, кто действительно готов проливать свою кровь за Испанию, заставляют загорать на римской террасе.

Рубиньос сплюнул на мостовую.

— Ты бы тоже наложил в штаны, если бы тебе пришлось сражаться за чужую страну. Ну хорошо, Рубиньос, если хочешь пострелять, иди, но только не говори потом, что это я вбил тебе в голову эту идею, потому что если с тобой что-нибудь произойдет, я…

— Не беспокойтесь, господин стажер, вы не вбивали мне в голову никаких идей. Я — человек действия, а не идей. Если вас это утешит, скажу вам, что вы тоже кажетесь мне надушенным итальянцем.

От пренебрежительного обращения Рубиньоса душа моя немного успокоилась.

— Чтобы вы поняли, что я не просто так жалуюсь, господин стажер, взгляните на порез, который я заработал сегодня днем у цирюльника, — продолжил он. — Я попросил этого типа постричь меня под ноль и как следует побрить — что-нибудь попроще. А он вместо этого стал натирать мне голову, мазать лицо кремом и пудрить до тошноты. В общем, я до такой степени разнервничался, что заработал порез на щеке.

— В Риме это называется fare bella figura, то есть внешне приукрасить. Римский цирюльник считает себя художником, он обязан делать своих клиентов красивыми, насколько это возможно.

— Если испанские брадобреи начнут fare bella figura, как вы говорите, все они отправятся прямиком в тюрьму за хулиганское поведение.

— А если окажется, что в Испании ты будешь скучать по Риму?

— Ни он по мне, ни я по нему. С этим городом у меня всегда были такие же отношения, как с Марисиньей, моей первой девушкой: смотреть, но не трогать. Нет, я не влюблен в Рим, так что не беспокойтесь за меня, господин стажер, — ответил Рубиньос.

— Когда ты уезжаешь? — поинтересовался я.

— Завтра днем сажусь на корабль в Остии. Судно идет в Малагу, там я поступлю в армию Кейпо.

— Понятно.

Остаток пути мы проделали молча, каждый был поглощен своими мыслями. На вершине холма Аурео порыв холодного западного ветра заставил меня задуматься о том ветре безумия, что веет над миром. Переведя дух, мы обнялись и пожелали друг другу удачи.