Неаполь, любовь моя - Алессио Форджоне Страница 23

Когда мы отстранились друг от друга, она сказала, что боялась услышать от меня еще миллион идиотских высказываний, прежде чем мы поцелуемся. Мы засмеялись. Я увидел, что ее красная помада немного потускнела и размазалась. Представил, что и у меня примерно так же. Поставил стакан на крышу машины, поцеловал ее снова и на этот раз не услышал никакой музыки. Были только тишина и ее язык, ее кожа касается моей, ее запах… и планета, с которой я пришел сюда, стала просто тихим, ярким и бесполезным пятнышком далеко-далеко.

– Иисусе, – сказал я, когда мы закончили.

– Иисус Христос, – поправила она.

Я целовал ее бесчисленное множество раз, пока мог.

Я спросил ее, увидимся ли мы завтра, она сказала, что идет на ужин, правда-правда.

Я целовал ее снова и снова.

– Ты хорошо целуешься, – сказала она, но я не ответил. Ограничился только улыбкой.

Мы взяли бутылку «Егермейстера», 4 евро. Вышли, и я поцеловал ее снова, и, пока целовал, у нее зазвонил телефон. Она ответила. Потом положила телефон в карман пальто и поцеловала меня, как будто ничего не произошло.

– Меня ждут, мне надо идти, – сказала Лола, когда мы перестали целоваться.

Объяснила, что она едет с другом домой, в Кальвиццано. Мы встретились с ним, его звали Джузеппе. У него были густая рыжая борода и рыжие волосы. Зубы и губы, прячущиеся за растительностью на лице, казались марионетками на темной сцене.

– Ну, пока, – сказал я.

– Пока, – ответила она, и мы поцеловались в губы.

Мне стало грустно, и, кажется, на ее лицо тоже опустилась вуаль печали. Я смотрел, как они уходят, их фигуры становились все меньше и меньше.

Я пошел следом, ускорил шаг, догнал.

– Джузеппе, один вопрос. – Я тронул его за плечо. – Скажи мне, как ее зовут. Она представилась мне Лолой. Понимаешь?

Она засмеялась. Джузеппе тоже засмеялся.

– Ничего ему не говори, Пеппе, – попросила она.

– Пеппе, – сказал я. – Не позволяй ей выиграть.

– Ребята, я не знаю, что делать, – признался Джузеппе.

– Пеппе, ничего ему не говори.

– Пеппе! – крикнул я.

– Пеппе, нет, – сказала она.

– Я скажу, если ты дашь мне сигарету.

Я дал ему пачку табака, бумагу и фильтры. Я отдал ему все.

– Итак… – Он принялся сворачивать самокрутку. – Ее зовут Нина. – Она ударила его ладонью по спине, Джузеппе засмеялся.

– Нина – это уменьшительное от какого-то ужасного имени? – спросил я и попробовал подойти ближе, чтобы поцеловать ее в губы, но она отодвинулась.

– Ни от какого, придурок чертов, – бросила она.

Они пошли своей дорогой, а я своей. Вернулся в бар. Взял пива и позвонил Русскому, но он не ответил. Я подумал, что человек, пьющий в одиночестве, слишком грустное зрелище, мало ли кто меня увидеть может, и не стал засиживаться в баре.

Зашел в метро с бутылкой в руке, доехал до Кваттро Джорнате и начал подъем к дому. Меня пошатывало на каждом шагу, наверное от счастья, к тому же выпивка стала проситься наружу. Я остановился пописать на стену. Проезжающие мимо машины освещали меня фарами и сигналили, но мне было наплевать на всех, поэтому я просто приветственно поднимал в ответ свободную руку.

Потом отправился дальше, думая о другом. Не о ней, не о ее огромных губах и не о ее хитрых глазах. Не о ее легких и длинных руках. Не о великолепных ногтях, не о тонких пальцах.

Я думал только об имени. Нина – вот о чем я думал.

Одно слово… все время.

На следующий день мне позвонил Русский. Сказал, что никуда не выходил из дома, потому что у него температура. Спросил о моих делах. Я рассказал, что узнал ее настоящее имя и поцеловал ее. Что мы много раз целовались.

– Отлично, – ответил он.

– Сегодня мы не встречаемся. Хочешь, я зайду к тебе? – спросил я.

Он отказался, сказал, что занят.

– Но у тебя же температура, – настаивал я.

Он ответил, что к нему придет Сара, и это было новостью.

Я позвонил Нине:

– Как дела?

– Хорошо, – сказала она.

– Что делаешь?

– Ничего.

– Лежишь на кровати и пялишься в белый потолок?

– Да.

– А сегодня вечером?

– Иду на ужин.

Мы не говорили о прошлом вечере, и мне это показалось необычным, потому что я молчал о чем-то как раз тогда, когда хотел об этом поговорить. Она сказала, что мы увидимся 14-го и пойдем в кино.

– О’кей, – ответил я.

Наступил день Святого Валентина, я ждал ее на пьяцца Данте. Вышел из метро, и мы поцеловались в губы. Потом я снова поцеловал ее. Наши языки сплелись, слились воедино, и я был счастлив, потому что получил подтверждение – мы продолжаем с того самого места, на котором нас прервали.

– Идем, – сказала Нина, и мы довольно долго шли по улице, держась за руки. Наши пальто соприкасались.

Мы пришли в Форчеллу. Тяжелая зеленая дверь была приоткрыта. Я толкнул ее, и мы вошли.

– Пожалуйста, – сказал нам пожилой мужчина, – прошу, располагайтесь.

Мы сели на предпоследний ряд, на обычные сиденья, положив пальто на колени, перед нами сидели еще человек тридцать, не больше. Один, на пару рядов впереди, был толстым и лысым, и я спросил себя, не Пеппе ли это Ланцетта. Из проектора выстрелил луч света, на экране появилась надпись «ХИРОСИМА, ЛЮБОВЬ МОЯ».

– Черно-белый, да?

– Да, – ответила она.

– Разбуди меня, если он русский, хорошо?

– Русский?

– Не думаю, – сказал я и потом улыбнулся.

В зал через боковую дверку вошел пожилой мужчина. Он остановился перед экраном и объяснил, что «ХИРОСИМА, ЛЮБОВЬ МОЯ» – фильм о любви и о войне, что в намерения автора входило подчеркнуть невозможность понимания и согласия между войной и любовью. Он сказал, что это начало эпохи французской «новой волны» в кино и что без этого фильма не было бы никакой «новой волны». Сказал, что надо думать о мире, том мире, в котором фильм задумывался и продуктом какого мира являлся, это было ужасное место, которое в любую минуту могло прекратить существовать, и я подумал, что лучше такой мир, которой рискует взорваться и исчезнуть в любой момент, чем мой мир, мир в котором ничего не происходит.

Мужчина начал заряжать проектор.

– Иногда я совсем не понимаю, что тут к чему, – сказал он, и какой-то парень встал, чтобы помочь пожилому человеку.

– А девушка в первом ряду надела берет, потому что думала, это французский фильм? – спросил я.