Проклятие семьи Пальмизано - Рафел Надал Страница 22

В то лето двойняшкам исполнилось шестнадцать лет, и Джованна всех удивила: она захотела провести каникулы по-крестьянски, в доме Кончетты. Бабушка отговаривала ее, уверяя, что на ферме они не вынесут жары и скуки, но та упрямилась как маленькая, повторяя, что давно не видела вторую тетю.

– Ни тетю, ни Вичино, – с многозначительной улыбкой перебивала ее Доната, которая успела заметить интерес девушки к Сальваторе, сыну Тощего.

Джованна не желала признаваться и пыталась приплести к этой странной затее своего брата:

– Витантонио все время говорит, что мечтает сходить с Сальваторе на охоту…

В итоге было решено, что июль Витантонио и Джованна проведут в крестьянском доме, а в конце месяца поедут на побережье, в Савеллетри, к бабушке и кузенам Конвертини.

На ферму переехали в последних числах июня. Никто уже не купался в поливочном бассейне – то были детские забавы. Впрочем, они не смогли бы искупаться, даже если бы захотели: ил на дне бассейна высох и затвердел как камень, и вместо водомерок и головастиков там теперь сновали ящерицы. За всю весну не было ни одного дождя, а некстати задувший сирокко вот уже несколько недель кряду раскалял воздух до невозможной сухости. Сколько люди могли упомнить, южные ветра не начинали дуть раньше июля, но в тот год пыльный ветер пустыни привольно гулял по всей Апулии, доводя крестьян до отчаяния. Казалось, единственные, кто не замечает жары, – это Джованна и Сальваторе.

Витантонио находил, что в то лето сын Тощего утратил прежнюю энергичность и был какой-то рассеянный, словно зачарованный. Он больше не ставил силки на птиц и не звал его на охоту. Он хотел только гулять по оливковым рощам и выбирал при этом самые длинные маршруты, то и дело заводя разговор с Джованной, – да и она пользовалась любым предлогом, чтобы обратиться к нему.

Если они ехали куда-нибудь на телеге, взрослые садились сзади, а Сальваторе, Джованна и Витантонио устраивались на облучке. Витантонио правил кобылой, его завораживало мерное покачивание повозки и плавное колыхание лошадиного крупа. Если колесо выскакивало из колеи, то телегу начинало опасно шатать из стороны в сторону, пока наконец колесо не попадало в колею снова, и в таких случаях Джованна и Сальваторе хватались друг за дружку и без удержу смеялись, не замечая пристального насмешливого взгляда Витантонио.

Когда Витантонио окончательно надоедало их веселье, он бросал им поводья и перелезал назад, ко взрослым. Растянувшись на пустых мешках и попонах на дне повозки и подложив руки под голову, он смотрел на медленно плывущие облака, принимавшие замысловатые очертания, и уносился мечтами далеко-далеко.

Прогулки с Джованной и Сальваторе были слишком спокойными для подвижного Витантонио, ему было скучно с ними, и постепенно он приохотился подниматься в оливковые рощи вместе с дедушкой Сальваторе и другими местными крестьянами. Или бродил по горам в компании Кусая, некрасивого и коротконогого пса старика Вичино, бывшего тем не менее лучшей охотничьей собакой во всей округе. Он любил проводить весь день на природе и приходить домой вечером, падая с ног от усталости, как раз к ужину – блюду печеных баклажанов или зеленых перцев, которые Кончетта специально для него жарила в оливковом масле на медленном огне вместе с помидорами «Реджина ди Торре-Канне».

После ужина все выходили на гумно в напрасной в тот год надежде, что к ночи станет немного свежее. К этому часу возвращался с фабрики Тощий, присоединялся к ним и рассказывал истории времен Большой войны. Сидевшая вместе с мужчинами Джованна брала на колени Микеле, младшего из семерых детей Галассо, ходившего за ней хвостом. Мальчику только что исполнилось шесть, и Джованна решила непременно научить его читать и писать.

Каждое утро, когда мужчины уходили на работу, Микеле заявлялся в дом Пальмизано и с порога молча смотрел на Джованну, которая домывала тарелки и стаканы после завтрака и делала вид, что не замечает его. Закончив мытье посуды, девушка поворачивалась спиной к раковине и театрально раскрывала объятия Микеле, который бросался ей на шею. Джованна легко подхватывала ребенка, а потом с Микеле на руках протирала тряпкой красную клеенку на кухонном столе и шла к комоду, где в коробке из-под печенья хранились тетрадка и карандаш. Затем усаживала малыша на лавку, доставала из того же комода нож, очинивала карандаш, раскрывала тетрадь и рисовала в ней буквы с завитушками, а Микеле должен был копировать их по целой странице. Пока мальчик писал, Джованна наводила порядок на кухне. После чего открывала хлебный ящик комода и доставала пятикилограммовый каравай с клеймом на корке в виде вписанной в солнце буквы «П», благодаря которому Кончетта отличала свои хлебы в общей пекарне. Джованна крестила хлеб, отрезала зазубренным ножом большой ломоть и клала его на стол перед Микеле – девушка знала, что в семье Галассо завтракают не каждый день. Малыш хватал хлеб и с жадностью ел, рассеянно глядя на мух, пойманных на липучку, подвешенную к лампочке.

Позавтракав таким образом, он слезал на пол и, встав на колени перед лавкой, подавшись всем телом вперед и прикусив от усердия язык, продолжал переписывать буквы. Время от времени Джованна склонялась над ним и поправляла руку или помогала удобнее взять карандаш. Через несколько дней соседский ребенок уже выучил гласные. Джованна сияла.

– Если бы можно было отдать малыша Микеле в школу, он многого достиг бы, – громко и серьезно сказала она однажды во время посиделок на гумне.

Вечер был как никогда душен. Пахло соломой, после молотьбы в воздухе висели иголочки пыли, от которых першило в горле и трудно было дышать.

– Ты верно сказала: если бы можно было… Но нельзя, – отрезал отец семейства Галассо.

Он отвел глаза и уставился в землю, чтобы не встретить упрекающий взгляд Джованны. Вскоре соседи стали расходиться, хотя и понимали, что в такую жару все равно не уснут.

Бессонные ночи сменяли одна другую. Когда люди ложились, цикады и не думали отправляться на покой – сбитые с толку небывалой для этого времени жарой, они поднимали невообразимую трескотню. Иногда в труллы в поисках прохладной стены забирался сверчок, и тогда диалог сверчка и цикад принимал поистине инфернальный размах, уснуть было уже невозможно. На рассвете наконец чудесным образом наступала тишина, но пора было вставать, чтобы успеть поработать в оливковых рощах до наступления сорокаградусной жары, когда оставаться в поле было бы самоубийством, и люди возвращались домой в поисках тени, пытаясь сберечь остатки сил.