Заложницы вождя - Анатолий Баюканский Страница 22

— Учиться? — Каримов презрительно скривил губы. — Нам не до учебы. Ваши парни будут воевать. Здесь, милая женщина, проходит незримая линия обороны Красной Армии, — патетически продолжал Каримов. — Поэтому ваши мужики станут до седьмого пота, день и ночь ковать грозное оружие возмездия. Так и передайте родителям этих парней. Пусть гордятся джигитами. Еще скажите так: над их головами не будут рваться бомбы и снаряды, однако еще неизвестно, кому, фронтовикам или им, придется труднее, хотя это уже военная тайна. — Каримов резко повернулся, не попрощавшись, ни на кого больше не глядя, зашагал к воротам. Молчаливая свита последовала за ним. И сразу на плацу вроде бы стало легче дышать, ребята задвигались, разминая ноги.

Вскоре из конторы вышли комендант, кладовщик, началась перекличка. А Бориска, никого не замечая, стоял будто каменный сфинкс на набережной Невы, и ошарашенно провожал глазами проходивших мимо парней в бушлатах, чуть слышно шептал: «Господи! Господи! Что это за наваждение? Откуда все они взялись? Неужели я сошел с ума?» Мимо вятской колонны проходили его ленинградские друзья. Наверное, от побоев и недоедания у него начались галлюцинации. Откуда взялся вон тот длинновязый, с маленькой головкой парень, как две капли воды похожий на Вальку Курочкина из их группы модельщиков? А этот… Неужели он мог ошибиться? Бориска, не выдержав, тихо окликнул одного из парней:

— Ахмет!

— Я, Ахмет! — Парень в бушлате приостановился, переложил из одной руки в другую сумку, недоверчиво посмотрел на незнакомого доходягу. — Откуда знаешь про Ахмета?

— Ленинградский?

— Питерский, родился на Невском, а что? — Ахмет ближе подошел к Бориске, прищурился, вглядываясь в лицо.

— Прости, пожалуйста, ты не из сорокового ли рокового? — голос Бориски предательски задрожал. Он выпрашивал у судьбы помилования, чувствовал, что находится на грани обморока. Если сейчас этот оголец скажет «нет», дальнейшая жизнь для Бориски потеряет всякий смысл.

— Верно, из сорокового ремесленного строительного дела. — А ты? Откуда, вятский, про меня знаешь? Не из лягавых? — Ахмет тоже смутился, видимо, что-то подсказывало ему: этот седой очень знаком, но…

— Эх, Ахметка, Ахметка, — слезы градом полились из глаз Бориски, — до чего же мы с тобой дожили, старого дружка Борьку Банатурского не признаешь.

— Банатурский? Погоди, погоди. — Ахмет широко раскрытыми глазами смотрел на «вятского», — и правда, здорово похож, но ты черный был, а тут — седой.

— Я, я это, Борис! — Его начали душить спазмы, как рыба на берегу раскрывал рот, не в силах был сделать выдох. — Братишка! Ахмет! — Борис видел: деревенские недоуменно поглядывали на него, кто-то покрутил пальцем около виска, но ему теперь никакие «топорики» с «костылями» были не страшны. Незнакомое прежде чувство тихой нежности переполнили душу Бориса, едва сдержался, чтобы не броситься на шею Ахмету, чтобы не зареветь во весь голос.

— Седой, истощенный, — Ахмет недоверчиво ощупал Бориса, — как же ты здесь очутился? Мы тебя, брат, похоронили. Помнишь, ту ночь на Ладоге? — Приятель все еще не верил своим глазам. — Снаряд разорвался рядом, и ты… Я сам видел…

— Как видишь, выжил, выкарабкался. Вернее сказать, чуть жив. — Нашел в себе силы пошутить. Что бы теперь ни случилось, куда бы ни закинула его судьба, рядом — земляки, ленинградцы, блокадники, это — великое счастье.

К ним подошел еще один бывший дружок Генрих Шур, рыжеволосый, крепко сбитый парень. Борис мгновенно его признал. Правда, Генрих здорово раздался в плечах, но медно-красные волосы по-прежнему выбивались из-под шапки. Несколько мгновений Генрих в упор разглядывал Бориса, потом удивленно всплеснул руками:

— Явление Христа народу! Борька, ты ли? Наш первый драчун? Ущипни меня, не сплю ли?

— Генрих дорогой, рыжая бестия! — Борис бросился к Генриху, и они крепко обнялись. — Ребята, а вы-то какими судьбами попали в Сибирь?

— Кто уцелел на Ладоге, здесь на комбинате. Слушайте, огольцы, — Генрих взял Бориса под руку, будто взрослый ребенка, — айда в барак, чего тут уши морозить. Бориса братве покажем. Ну, пошли.

— Я бы с удовольствием, но мне нельзя уходить, — со слезами в голосе произнес Борис, — нас будут распределять по группам, по баракам.

— Чепуха на постном масле, — встрепенулся Ахмет. — Ты с нами будешь. Я лично знаком с Каримовым, все улажу. Татарин татарину всегда поможет.

Генрих и Ахмет подхватили Бориса с двух сторон и повели, будто захваченного пленного к своему бараку. «Топорик» издали окликнул его, но Борис в ответ только махнул рукой. Перед заиндевелой дверью с вылезшей наружу паклей Ахмет, приложив палец к губам, скрылся в бараке, оставив Бориса и Генриха перед входной дверью. И тут Генрих склонился к уху вновь обретенного друга, сказал:

— Борис, есть просьба: хочу, чтобы ты не называл меня больше Генрихом. Только и всего. Договорились?

— Зачем ты сменил имя? — удивился Борис.

— Не только имя, но и фамилию. — Лицо у Генриха было взволнованным. — Я тебе сейчас все объясню. Оказывается, Генрих — немецкое имя, а я — еврей. Раньше, ну, до войны, мы об этом и не задумывались, помнишь, как дружно жили — русские, эстонцы, татары, евреи, а после Ладожского озера стыдно и страшно мне стало за немцев, за этих фашистов. Что творили с нами эти нелюди — Генрихи да Гансы, топили в озере безоружных, обессиленных. Теперь все зовут меня Генкой, фамилия не Шур, а Шуров.

— Зачем все это, ты ведь не немец?

— Этого еще не доставало. Однако… немцев тут ненавидят, а евреев презирают, хотя мало кто из моих сибирских знакомых видел живого еврея в глаза. Жаль, конечно, но впервые я узнал об антисемитизме здесь. Однажды наш мастер в сердцах сказал: «Жиды продали Гитлеру Россию, а мы за них мучаемся». Я не выдержал и спросил этого вполне симпатичного человека: «А кто именно?» Мастер смутился и ничего не ответил, зато страшно поразился, услышав от меня, что Иисус Христос, Соломон, царь Давид и Моисей были евреями. Ты, кажется, полукровка, но и тебе советую впредь писать в анкетах «русский», иначе не дадут допуск на комбинат. — Генрих хотел еще что-то сообщить, но тут широко распахнулась дверь. Ахмет с восторженным лицом первооткрывателя выскочил на крыльцо, за ним — толпа возбужденных ребят. Бориса подхватили на руки, будто римского триумфатора, внесли в барак, бережно усадили за деревянный стол, окружили со всех сторон, долго хлопали по плечам, разглядывали, как экспонат музея восковых скульптур. Кто-то сунул ему горбушку хлеба, кто-то налил в кружку кипятка. Обхватив кружку стынущими ладонями, Борис постепено оттаивал, приходил в себя.

— Банатурский, ребята, прибыл к нам транзитом с того света! Генрих, которого отныне проще было называть Генкой, добровольно взял на себя роль его личного биографа, однако Генку перебили:

— Как там наш Питер дышит?

— Говорят, в городе по карточкам уже по триста грамм хлебушка дают? Правда ли?

— Училище еще не разбомбили?