Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина Страница 22

Но дальше, дальше: подзаголовки Беневского еще краше, чем сама Мэри (женщина, судя по ее собственному описанию, миниатюрная и путешествующая везде с меховым компаньоном Бьюкененом): «собачьи упряжки» (вот Вам тема собаки), «шахматная партия» (помните наши шесть досок?), «под Рождество граф избег яда», «граф мастерит музинструмент для своей ученицы», «доброта губернатора» (смыкается с «добротою солдата»), «недоброжелатель графа наказан», «подготовка к войне», «граф прибывает в столицу Сибири Тобольск», и, наконец, «собака спасла беглеца».

А вот что пишет Беневский о встрече с местными псинами: «одна облезлая собачара подобралась к нам с выражением немого недоуменья на морде, попереминалась с лапы на лапу, а затем сморщилась и чихнула — видимо, культуры никогда не слыхала». Ну причем тут собаки, воскликнете Вы! А вот при чем: ведь при описании реальности Вы выбираете самые острые, запоминающиеся «заголовки», таким образом преображая Историю! А вдруг Вы окажетесь ее единственным очевидцем? Тогда в Истории останется лишь Ваше мнение — и больше ничье.

Постскриптум: прилагаю брошюру о нашем музее, а также текст, который Вы выстроили, насколько я понял, из обозначенных разными числами разрозненных замет Бордукова, слегка увлажнив его сухой стиль (ни в коем случае не пытаясь подмочить Вашу репутацию, Маргарита, я лишь подправил ошибки).

Записки Николая Ивановича Бордукова

До того, как оказаться здесь, на Формозе, я путешествовал по Уссурийскому краю, превращая дожди, ожидание чуда, меланхолию и мокрые ноги в бубнеж букв (вот какое тут звучит у меня ученое «бу-бу-бу»), перелагая буераки, просеки и перевалы в слова.

В Приморье мне полюбилась природа: крушина, жимолость, маньчжурская липа… водяные осыпи, ясень, багульник или уводящая от женьшеня малая птаха, которую китайцы называют «ли-у». Или вот, к примеру, условные знаки — узлы: охотники за женьшенем особым образом завязывают ветки кустарника, как бы давая указания другим искателям счастья — «здесь не ходите, тут уже ничего нет». Если бы все культурные люди поступали так, как эти полуграмотные поисковики! Сколько раз приходилось мне натыкаться на выпячивающего свое «я» человека, который из какой-то горемычной гордыни зарывал обратно уже отрытое им, и преемники должны были заново погружаться в монологичную монотонность научных изысков вместо того, чтобы подхватить на полдороге оставленный груз.

Научной работой занимаюсь и тут… но сначала о климате: с января по декабрь здесь все цветет. Листва обновляется с той же скоростью, с какой увядает. Когда приходит жара, молю о глотке свежего морозного воздуха… при наступлении холодов прошу солнце согреть мое сердце. Март, апрель, май — это наша весна. В июне, июле, августе — пекло; комаров тучи — они жалят без жалости, выдавливая из себя довлеющий настойчивый писк; их летание и сосание делают меня душевнобольным. А у меня и без того нервы ни к черту. Грубый шорох у двери или густая тень за окном будто бы говорят: прощайся с жизнью, за тобою пришли. Однако, какая судьба с кобурой и в погонах — и, главное, в погоне за чем может добраться сюда? Неужели существуют инстанции, которые могут заинтересоваться больным на голову бабочником (так окружающие думают обо мне)? Кто-то мне однажды сказал: «вот если бы Вы изучали медведей, тогда бы стали известным. А бабочки — мелочь, бабочки — чепуха».

Но обратно к нашим сезонам: август и сентябрь — раздолье для тайфунов и шторма. В конце декабря начинает лить дождь. Дождь: декабрь. Дождь: январь и февраль. Дождь, дождь, дождь — сегодня, завтра, вчера. В один из таких дней, воюя с гнусом и угнетением духа, я заметил, как схожи между собой мой рабочий стол и кровать. Чем больше времени я провожу на кровати, как бы развешивая перед собой свои наблюдения на незаметном крюку и перебирая их глазами как четки, тем меньше времени мне потом требуется за рабочим столом (как будто белые простыни плавно перетекают в бумагу, а сама бумага похожа на сон). Полеживая на топчане, я ощущаю, что мое мысленное топотание уже само по себе делает что-то, что мне даже не надо вставать, и что перенос подмеченного мной на подмоченную чаем бумагу ничего не изменит. Но эти состояния я называю «опасными», выпалывая их из себя, как сорняки.

В общем, и мерзко, и мерзло: хмуро и мокро снаружи, зябко и замшело внутри. Как ни заворачивался я в высохшую шкуру оленя, при каждом моем движении выстреливающую как револьвер, мне все равно не удавалось согреться. Когда, стуча зубами и отчаянно лихорадя, я почти отдал Богу душу, Тан Су-би вошел ко мне в комнату и прилег на кровать. Поначалу, не поняв его устремлений, я попытался его оттолкнуть, но затем пошедшее от него тепло сморило меня и я сразу заснул. Когда я очнулся, он сообщил, что, пока я был в забытье, меня навестил местный колдун и обвязал вокруг моего запястья семь волосков, выдранных у какого-то черного зверя (наверно, собаки). Я был без сознания ровно пять дней.

Тан Су-би, совмещающий должности моего сопровождающего и толмача, свободно общается на нескольких языках, но, как это часто бывает с такими людьми, эти умения не вводят его в высокогорний храм знаний, а лишь превращают в отчаянного хитреца. Недавно я был с ним на базаре. Проголодавшись, я попросил его узнать цену какой-то пампушки и прекрасно расслышал ответ: «три деньги». Тан Су-би перевел мне «четыре», не догадываясь, что будучи самоучкой, я уже оставил числительные позади и перешел к отвлеченным понятьям. На этом же рынке я увидел китайца, державшего подвешенную за веревочку клетку, которую он свирепо раскачивал и в которой в неудобных, несваримых позах лежали дохлые крысы. Я стал гадать, что же он продает:

— крыс, которые у китайцев считаются лакомством?

— железную клетку?

— или, может быть, клей, крепивший веревку к клетке с отвратными тварями, которых он яростно тряс?

Но ни одно из этих трех «К» не вписалось в крысиную китайскую крестословицу — оказалось, что продавец торговал отравляющим веществом, а бедные умерщвленные грызуны служили подтверждением силы этого адского яда!

В общем, набрался я тут впечатлений — и все не без участия Тан Су-Би. Он, например, рассказал мне о некоем чудаке — чернобородом враче, странствующем по миру со своим единственным паспортом, Библией. Тан Су-Би и его обучил языку. Чернобородый лекарь, попросивший Тан Су-би в своих «лекциях» не избегать «грязных» слов, через полгода уже прочитал свою первую проповедь прихожанам. Местные нехристи исправно закидали его испражненьями. А однажды, только чернобородый чудак собрал вокруг себя новообращенных туземцев, как показались охотники, которым не давала покоя его голова. Заметив их, бородач приказал пастве петь псалмы чуть погромче и, очевидно, не вынеся нестройного пения, охотники — без черепа Чернобородого — удалились.

Охотники за головами считают, что отрубив голову чужака, они получают благосклонность умерших предков. Полагается, что убивая врага, юноша не только обеспечивает себе теплое местечко в раю, но и становится взрослым мужчиной: теперь он может жениться, стать главою семьи. Я был знаком с молодым человеком, который, будучи от рождения слабосильным, не смог добыть ни одной головы и жил бобылем, доведя ситуацию до того, что ему пришлось жениться на мертвой невесте. На прошлой неделе я был приглашен на его свадебное торжество. Жених мне приятен, но его портят неправильный прикус, редкие зубы и частые ребра; невеста же — обыкновенная кукла, то есть мертвая девушка, чей дурашливый дух, заскучав, наведался в гости к родным и попросил подыскать ей достойного жениха. Не сумев отвертеться от разухарившегося духа невесты, родственники положили на дорогу приманку — красный конверт. Первый прохожий, оказавшийся моим кротким кривозубым знакомым, на свою беду поднял его и тут же с воплями, плясками был окружен родственниками мертвой невесты. Откупиться не удалось: парень был невзрачен и нищ и вдобавок не пользовался снисхождением соплеменников — и его судьба была решена.