Мания - Чарльз Дэвис Страница 22

Моя история рассказана. Можете явиться за мной, милорды, прочитать мою рукопись, отнестись к ней, как вам будет угодно, и сжечь ее, как вы сожжете мое тело. Вам может показаться странным, что человек моих лет перед лицом отвратительной смерти проводит последние дни в воспоминаниях своего детства, но повторение правил и зазубривание этапов мрачного ритуала — не единственные функции памяти. Воспоминания более важны, чем уставы или предписания; с их помощью мы вытягиваем нить смысла, а потому это подходящее занятие для человека на пороге смерти.

В старости, милорды, мы возвращаемся к урокам нашей юности. На самом деле только тогда мы их и понимаем. Рассказывая истории нашего детства, мы узнаем, какими мы были и какими стали: во-первых, в событиях; во-вторых, в рассказах; в-третьих, в ценности, которую приписываем событиям. И пересказывая историю мавра, я отдаю дань магии и тайне, которые он воплощал. Это конечная цель всех историй: воскресить душераздирающее очарование детства, оживить полузабытую силу чувства и напомнить себе о времени, когда мир был чудесным и страшным.

Вам этого не понять. Я упоминал раньше книгу Ибн Туфайля. Его сын неспящего узнал, что есть три вида людей: те, кто понимает истину только разумом, те, кто понимает символами откровения, и те, кто принимает законы, происходящие из символов откровения. Я добавил бы к этому тех, кто понимает через рассказывание историй, что по-своему является символом откровения, и тех, кто ничего не понимает, ибо ослеплен законами, определяющими форму внутренней истины без прояснения ее природы. А теперь, поскольку вы, милорды, задерживаетесь (быть может, близорукость затруднила ваш путь?), я упомяну еще одну историю из репертуара мавра.

Однажды он рассказал мне о саде Ирема, чем-то вроде мусульманского Вавилона, месте столь прекрасном, что породило высокомерие, а потому было разрушено Богом и с тех пор появляется перед одиноким путешественником мимолетными видениями, а затем снова исчезает на просторах пустыни. Так и с нашими жизнями, милорды; все мы пытаемся хоть на мгновение увидеть тот сад, и мне была дарована такая милость через глаза мавра. Оглядываясь назад, я думаю, что не научился у мавра мудрости. Я не знаю, что такое мудрость. Однако он научил меня смотреть, видеть тот быстро исчезающий рай, что может осуществиться на земле, научил меня вкусу жизни в то время, как все остальные любили смерть. А это, милорды, огромная слабость нашей религии. В поисках смирения мы создали культ смерти и потеряли способность создать свой собственный полузабытый сад. В результате любители смерти подходят к своему концу полными сожалений, ибо они избрали смерть вместо жизни и не могут жить теперь, поскольку умирают. Только познавшие вкус жизни и увидевшие сад Ирема преодолели страх смерти, ибо они коснулись истины бытия и могут с легкостью и умиротворением покинуть жизнь, ведь они сполна ею насладились. Я готов умереть, милорды.

Инквизитор безжалостно и эффективно разрешил проблему Фактора. Он приказал запечатать пещеру, запретил всем приближаться к ней, и не думаю, что кто-либо посмел нарушить его запрет. Пятнадцать лет спустя на горе случилось землетрясение, пещера обрушилась, и бывший вход в нее завалило камнями. Меня же увез — прямо на учебу — секретарь, чтобы я не смог никому рассказать о том, что узнал, и не погубил дело рук Инквизитора, который сплел из чувства вины и страха строительный раствор, предназначенный для объединения слабой общины. Я не возражал. Моя семья и односельчане стали мне чужими. Тогда я лишь сожалел, что пропустил казнь мавра, ибо я намеревался вернуться, чтобы увидеть ее своими глазами.

Я не хотел видеть, как он умирает, но я понимал, что если не можешь действовать, чтобы что-то предотвратить, то должен быть готов взглянуть на последствия своего бездействия. Раскаяние и его спутник, чувство вины, с тех пор не отпускали меня. Поначалу мои угрызения совести были столь сильными, что казались проклятием. Ребенку не дано знать, что делать с грузом подобной вины, а церкви я не мог признаться, ибо сама церковь была причиной моего греха. И потому мне пришлось нести то бремя. Однако в конце концов я осознал, что это не так уж плохо, ведь только под грузом греха мы становимся людьми, понимаем тяжесть того, что сделали или должны были сделать и не сделали, понимаем, что мы делаем и должны делать, но не делаем. Христос родился, чтобы взвалить на себя бремя человеческого греха, но мы становимся людьми, познавая то бремя, и следует время от времени напоминать себе об этом. Правда, теперь конец близок, и пора мне освободиться от этого земного бремени.

Во время последней встречи с Инквизитором я снова спросил его о тех событиях. Он, естественно, не был склонен говорить о них, но понимал, что в долгу передо мной. Была ли смерть мавра действительно необходима? Нельзя ли было обойтись без нее? Нельзя ли было противопоставить нам англичан, или голландцев, или французов? Он признал, что можно было бы, но чуждая вера, по его словам, всегда лучший враг, чем другая национальность, поскольку она более неопределенная, более управляемая, более грозная. «Они» могут быть где угодно, их коварному влиянию можно приписать любое несчастье, а то, что мы их не можем видеть, лишь подтверждает их дьявольскую вездесущность. Я верю, что в конце своей жизни Инквизитор сожалел о своих политических компромиссах. В лучшем случае он выполнял свою дьявольскую работу от имени Бога. В худшем случае Бога подстрекал дьявол. Такую работу он не мог вспоминать с удовлетворением. И к тому времени он знал: все, что ради самоопределения опирается на врага, неизбежно порочно.

Мы не станем сплоченной страной, милорды, пока не будем уверены в себе настолько, чтобы забыть о необходимости врага. Точно так же наша церковь никогда не вернет себе первоначальной чистоты цели и терпимости, пока не отпадет необходимость в людях вроде вас, людях столь нетерпимых и неуверенных в собственной вере, что приходится разоблачать недостатки всех остальных. Это справедливо и для отдельных людей. Ни один человек не станет самим собой, пока не обретет достаточно уверенности, чтобы самоопределяться без противопоставления другим. Пока вы возвышаетесь, принижая чужие таланты, пока вы питаетесь кислыми плодами чувства вины и утоляете жажду из фонтана порицания, пока вы ковыляете, опираясь на костыли презрения и изгнания, вы всего лишь клочки плоти, оживленные стремлением к уверенности, коей вы недостойны, и власти, коей вы не заслуживаете.

Полагаю, такие люди, как вы, будут всегда, милорды, люди жаждущие смелости для встречи со своим Богом, но по необходимости определяющие Его и себя через создание внешних врагов; люди, которые являются вовсе не теми, за кого себя выдают, и выдают желаемое за действительное, пользуясь лишь голословными заявлениями; люди, которые боятся жизни и сложностей бытия и сводят все к банальности собственного убогого понимания. Возможно, так происходит потому, что, если мы что-то упрощаем, оно становится более острым и действенным. Я не знаю. В вашем положении легче судить, милорды.

Но всегда будут и такие люди, как мавр; люди, которые будут противостоять вашему умерщвляющему влиянию. Люди вроде вас одерживают много побед, может, большинство, но вам никогда не победить таких людей, как он, и в конце концов тени таких, как мавр, длинны, их жизнь оставляет на земле прочный след. Их походка легка, шип-шип, но следы увидят те, у кого есть глаза, чтобы видеть, и не имеет значения, как усердно вы пытаетесь стереть те следы — а вы пытаетесь, милорды, — вы не можете их уничтожить. Одни следы остаются едва заметными отпечатками на песке, другие — широкими оживленными дорогами, забитыми человеческими толпами, но даже самые слабые следы, каждая тропинка, протоптанная людьми в прошлом, прослеживается в настоящем, помогая единомышленникам проложить свой собственный путь в этом мире.