Дорога в снегопад - Антон Уткин Страница 22

На этой кафедре он и окончил курс, здесь же учился в аспирантуре и защитил кандидатскую диссертацию, которая, собственно, и вывела его в мир большой науки.

В эти минуты, сидя на берегу посеребренной реки, он еще раз убедился в том, что понимает жизнь как мистическое переживание, поэтому слова, сказанные ему на даче у Кости Ренникова Вадимом Михайловичем, нашли прямой отклик в его душе. Тем более что он и сам все чаще задумывался о том, о чем толковал ему Вадим Михайлович и о чем он сам пытался втолковать Химическому Али в последний их вечер в Эдинбурге.

Наука всегда служила ему надежным убежищем от всех треволнений безумного мира. Он входил в нее, как в подводную лодку, люк за ним надежно закрывался, и он погружался в такие глубины, куда снаружи не достигали никакие отзвуки. Но вот он обнаружил, что то ли лодка дала течь, то ли стало тяжело одному, то ли накопилась тоска по родине, только ему самому стало в ней тесно и мрачно.

Стволовые клетки, которыми занимался он в Шотландском центре регенеративной медицины, сделали ему имя, создали положение, доставили средства, оформили опыт. Но чем больше проходило времени, тем острее он ощущал свой разрыв с наукой истинно фундаментальной, к которой готовил себя с юности. В отличие от Гоши, его совсем не удивляло, что мир иерархичен, и он давно смирился с этим. Гораздо загадочней казалось ему то, что мир был асимметричен, и именно здесь чаял он его главную загадку. На языке науки формулировалась она так — лево-правая висцеральная асимметрия у млекопитающих: от «молекулярных машин» через биофизику к морфологии. Он еще верил в себя, но чувством избранничества могло это называться лишь отчасти. В большей степени это было некое смиренное знание, что мир и он, Алексей, до такой степени составляют одно целое, что он просто не может не понять, не постичь тех тайн, которые у них были на двоих.

При изучении лево-правой асимметрии генетика оказывалась не менее важной, чем эмбриология, а эмбриология — чем биофизика. В предыдущих экспериментах, полученных в лаборатории Патрика Тамма, было показано, что установление лево-правой асимметрии у млекопитающих происходит в два этапа. На первом этапе происходит собственно инициация асимметрии, а на втором идет реализация каскада левосторонности. Было показано, что решающую роль в установлении асимметрии играет сигнальная молекула Nodel, обладающая способностью к самоактивации. Однако пока на этом дело и заканчивалось, так как оставалось не очень понятно, как именно связаны между собой эти два явления. В этом вопросе боролись две основные теории переноса информации: биохимическая и биомеханическая, иными словами, речь шла о том, каким именно образом слом симметрии влияет на активацию каскада левосторонности. Проблемой этой во всем мире занимался только коллектив Патрика Тамма, да еще крохотная группа японцев. И те, и Другие для своих экспериментов использовали исключительно эмбрионы мышей, тогда как Алексей часть работы провел и на других видах, в частности, на рыбах и амфибиях. Результаты Патрика Тамма как будто говорили в пользу теории биохимической, тогда как Алексей, основываясь на своих результатах, был склонен объяснять установление асимметрии биомеханически. Экспериментируя на эмбрионах, он показал, что кальциевый каскад в левой стороне тела запускает экспрессию гена Nodel и определил примерное число других генов — 120, участвующих в установлении асимметрии.

Давно уже Алексея не оставляло подозрение, что жизнь не есть простой объект «естественного отбора». Поскольку она собственной своей силой участвует в собственной эволюции, следовало бы изменить дарвиновскую терминологию и говорить уже об «эволюции участия». Взаимодействуя друг с другом и со средой своего обитания, виды создают все более диверсифицированные экосистемы, многие из которых открывают новые пути эволюционному развитию, и эта большая субъективность влечет за собой возможность производить элементарный выбор новых путей эволюционного развития. На этих уровнях сложности сама жизнь начинает играть все более активную роль в своей собственной эволюции.

И вспоминая сейчас книгу Мюррея, он думал, что недалеки от истины его слова об антиэкологической сути существующего социального порядка, раз уж и впрямь естественная эволюция воплощена в человеке. Рассматриваемые просто как вид, люди превращаются в заурядное зоологическое явление, подчиняющееся биологическим законам, которые предположительно определяют борьбу за существование в мире природном. Голод, поэтому, может быть объяснен столь простым для понимания биологическим понятием недостатка пищи, который в свою очередь вызывается не менее понятным перенаселением. А уже само перенаселение объясняет перманентный кризис, ведущий к войнам с целью расширения жизненного пространства.

Но эти рассуждения открывали еще более широкий и необычный взгляд: есть ли причины считать, что человеческий мозг, который сам по себе является продуктом как эволюции естественной, так и культурной, представляет собой решающую, высшую точку природного развития? То, что является неотъемлемой его чертой — необыкновенная способность думать о сложных концептуальных идеях, — выросло из нервной сети примитивных беспозвоночных, ганглий, моллюсков, спинной хорды первых рыб, мозгов амфибий и спинного мозга приматов. И если принять термин «социальная экология», то станет видна и вытекающая отсюда задача, а именно изучение тех точек социальной эволюции, в которых началась инициация, постепенно приведшая общество к оппозиции природному миру, а также следовало бы уяснить, как эта оппозиция развивалась с начала истории первобытного общества и до наших дней. Действительно, если человеческий род способен не просто губить природный мир, но, как форма жизни, сознательно и успешно обогащать его, необходимо определить те факторы, которые превратили людей не в активных партнеров естественной эволюции, а в неких паразитов на теле земли.

И было похоже, мысль эта оказалась последней дельной мыслью в эту упоительную ночь.

Песчаная дорога светлела в лунной дымке. Бесформенные полувысохшие осокори, окутанные поднимающимся туманом, были похожи на воинов, преграждающих подходы к таинственным речным струям, где Русалки свершают свои прелестные обряды. Алексей сорвал веточку полыни и поднес ее к носу. Какое-то существо встало у него на пути. Сперва он принял его за собаку, но звуки, которое издавало существо, были похожи вовсе не на лай, а на какое-то злобное фырканье. Алексей передвинул клемму налобного фонаря, и в него впились два колючих зеленых глаза, потом он разглядел вздыбленную шерсть и полосатый хвост. «Тьфу ты, — подумал он и с досадой, и со смехом, — это же енот, крошка-енот. Енота испугался».

* * *

Утром на подмогу косцам прибыл еще Николай — высокий, в жилы высохший мужик, на котором болталась грязно-синяя роба, зацепившись за костлявые плечи как за перекладину пугала. Коротко, исподлобья глянув на Алексея, он сунул ему для приветствия сухую, твердую, шершавую ладонь, напоминавшую подошву старого башмака, и занялся своей косой.

Подождав, пока Вася прошел метра четыре, Николай приблизился к срезанному краю и повел свою полосу, а потом уже пришла очередь Алексея. Алексей взмахнул косой и тотчас понял, что дело это выходит не таким простым, каким казалось со стороны. То и дело носок лезвия зарывался в землю, коса в его руках не столько резала, сколько кромсала траву, но все же он продвигался вперед, следя за несуетными и даже скупыми какими-то движениями Васи, почти неподвижная спина которого все время была у него перед глазами. Движения же Николая, напротив, были не столь частые, замахи он делал своими длинными руками широкие, и правильной формы полукружия мерно ложились перед ним.