Конкурс красоты в женской колонии особого режима - Виталий Ерёмин Страница 22

Куда спешил? К нему обращались за помощью. У кого-то угоняли машину, и он поднимал на ноги всю вою братву. В лепешку расшибался, но угнанная тачка через сутки уже стояла под окном потерпевшего. У кого-то возникали другие проблемы. Он брался решать любые вопросы. Репутацию свою оправдывал – доверие к своей власти. Как бы поздно ни приходил домой, в нужную минуту просыпался, в нем словно будильник срабатывал, и снова мчался решать чьи-то вопросы. Или на очередную разборку, с которой мог не вернуться. Он чем-то напоминал Ларисе военного. А у нее отец служил когда-то в авиации.

Рассказывая, Каткова курила одну сигарету за другой.

– Когда я родила, он пришел ко мне в роддом со своими ребятами. Сели на траве, открыли шампанское и стали отмечать. А потом были крестины. Опять было человек сорок. Все с подарками. Мне перстень преподнесли. Сыну повесили над кроваткой золотой крест. Открыли на его имя валютный счет, чтобы ни в чем не нуждался, если с его отцом что-нибудь случится. Своих детей они любят больше родителей, жен, любовниц.

А в сыновьях видят будущих соратников. И соответственно их воспитывают. Когда сыну исполнилось три года, они ели за столом, а я им прислуживала. Мне нельзя было есть вместе с ними.

Игорю и его ребятам жены были нужны, как красивые вещи. Чтобы показывать: вот, мол, чем владеем. Чтобы дети были красивыми. И чтобы кто-то встречал дома, подавал вкусный борщ. Все они были из простых семей и любили простую еду.

А я не привыкла, чтобы со мной так обращались. Устроила Игорю скандал. Думала, он что-то поймет. А он сорвался, прямо при сыне. Я стояла возле зеркала, красила губы, а он бил меня по ребрам своими кулачищами. Ребенок плакал, а я молчала, хотя Игорь сломал мне ребро. Это его особенно возмутило. Он закрыл меня в подвале особняка и требовал, чтобы я попросила прощения. Я сидела молча. Тогда он вывез меня за город и бросил на лесной дороге. По натуре, мне кажется, он не был жестоким. Но он считал себя сильным. А как можно быть сильным без жестокости? Никак нельзя.

Я чувствовала, что теряю ребенка. Кто из него мог вырасти? Такой же зверь. А Игорь чувствовал, что теряет меня. И предложил однажды уколоться. Я попробовала, понравилось. Ну, дальше пошло – поехало. Когда Игорь понял, что натворил, было уже поздно. Я подсела на иглу капитально. Ему самому теперь приходилось сыном заниматься. Летел однажды по гололеду и врезался в опору моста. Как раз той стороной, где мальчик сидел… А через месяц и сам на тот свет улетел. Застрелили его прямо возле дома. А дом подожгли. Так я осталась ни с чем. Все пропало: деньги, драгоценности, документы, вещи…

– За что ты сюда попала? – спросил Леднев.

– Грабеж. Ворвалась с другими наркоманками в богатый дом. Следствие было короткое, и суд короткий. А срок дали длинный – пять лет. Меня это оглушило. Я вообще после смерти сына жила, как в тумане, на нервах. Я не преувеличиваю, на зоне было все, что душа пожелает: водка, анаша, ханка. Азиатская колония, чего вы хотите? Трезвой я редко когда была. И вот однажды – этап из Перми. Триста новеньких. А нас в Ташаузе было больше тысячи. Но такое же количество наших уходило на этап в Пермь. Тасовали в то время контингенты, мода была такая, денег не жалели.

– Все равно вас было в два раза больше, – сказала Леднев.

– Да, но этапницы друг за дружку держались. Боялись, что мы, местные, начнем гнуть их в дугу. Менты наговорили, стравливали. Ну, мы и пошли стенка на стенку. До смерти никого не побили. Но все равно был суд. Поставили мне на деле красную полосу и отправили в Пермь. Так я узнала, что такое этап. Когда конвой материт ни за что – ладно. Но могут ни за что и под зад сапогом дать. В туалет идешь – солдат за тобой. Дверь рвет на себя, заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить – могут сутки на оправку не выводить. Слушайте, может, я не то рассказываю? Вам это надо?

– Надо, – сказал Михаил. – Меня как раз интересует, что происходит с человеком после того, как он получает срок.

Каткова повертела в пальцах сигарету и сказала:

– Эх, кофе бы сейчас. Тут, по-моему, есть.

Леднев оглядел комнату. Действительно, у дальней стены на столике стояла банка растворимого кофе, кипятильник, чашки, сахар. Через минуту чашка с облаком ароматного пара была у Ларисы в руках. И девушка продолжала:

– Я вам так скажу. Суд помещает человека в неволю. Думай над тем, что натворил и исправляйся. Но на самом деле все не так. В неволе, как в матрешке, еще очень много неволь. Неволя устроена так, чтобы человек не просто сидел и думал, а чтобы мучился. Попала я на пересыльной тюрьме в камеру, где положено содержать шесть заключенных. А нас туда затолкали шестьдесят. Мы, как рыбы, ртом ловили воздух, потому что его не было. Ведь все курят… Мы с Файкой… – Каткова запнулась на этом имени. – Ну, короче, начали с одной осужденной стучать в двери. Требовали, чтобы открыли окно. Оно ведь обычно наглухо задраено. Кормушка открылась – мы думали, нас выслушают. А нам прыснули в лицо «черемухой».

Вы знаете, что это такое? Откуда вам знать? Слезы текут ручьем. Кажется, что слепнешь, и никогда уже видеть не будешь. Я, конечно, ругалась со страшной силой. И тогда надзорки решили меня проучить. Вывели меня из камеры, связали и велели зэку из хозобслуги остричь наголо. Зэк отказался. И тогда надзорки сами взялись за ножницы. Я заорала благим матом. В камере меня услышали, и…Ну, короче, одна женщина меня поддержала. Вскрыла себе вены.

– А почему ты прямо не хочешь сказать, что это была Мосина? – спросил Леднев.

Лицо Катковой приняло мстительное выражение. Но это длилось не больше секунды. Она мгновенно взяла себя в руки. Проговорила с улыбкой:

– Просто мы сейчас на ножах…Ладно, если вы в курсах, буду рассказывать все, как есть.

– Еще кофе? – предложил Михаил.

– Не откажусь, – Каткова смотрела теперь чуть настороженно. И говорила иначе, взвешивая каждое слово. – После этого случая нас с Мосиной отправили не в Пермскую, а в другую колонию. Всю дорогу над нами смеялись зэки-мужики, «коблухами» обзывали, крысятницами.

– Значит, Мосину тоже постригли наголо? – уточнил Леднев.

– Да, ей тоже досталось, – подтвердила Каткова. – А когда нас привезли в Корсунскую зону, это в Казахстане, на нас ополчился весь отряд. Тоже приняли за крысятниц. За тех, кто из тумбочек ворует. Сто пятьдесят пантер окружили нас и стали бить чем попало. Мы с Мосиной разбили окно, взяли куски стекла. Только тогда нас оставили в покое. Даже зауважали. С нас даже моду взяли: многие молодые тоже остриглись наголо. И тут уж администрация забеспокоилась. Стали нас обвинять: мол, коалицию создаем. Начали ко всему придираться. В основном к одежде. Особенно отличался новый начальник режима Рэкс. Кликуха такая. Ходил все время с ножницами. То юбку располосует сверху донизу. Слишком длинной ему покажется, или слишком короткой. То карманы отрежет. То еще как-нибудь унизит. Сам на зону наркоту приносил, расплачивался со своей агентурой.

А как-то устроил повальный шмон. Я спала в общежитии после ночной смены. Просыпаюсь: мама родная, надзиратели с солдатами бросают в машины вышитые пододеяльники – вышивать запрещалось, теплые кофты – их вязали из рейтузов, сверхнормативные гамаши – была дозволена только одна пара на два года, лишние платья – больше, чем положено – нельзя иметь.