Москва–Таллинн. Беспошлинно - Елена Селестин Страница 21

Прошли русские таможенники, в соседнем купе скурпулезно пересчитывали пакеты с шоколадными конфетами.

— Хорошо, что вас отправляют к сыну — заботятся, — заметил Стас.

— Старший говорит: на дорогу и на путевки эти я тебе денег всегда дам. А чтобы ты подолгу жила в Таллине — за это платить-то не хочу. Живи в Москве, внучки любят тебя. Будешь сыта и ухожена.

— Молодец ваш сын.

Старушка вздохнула тоскливо:

— Пенсию отвожу, старший сказал так: своей пенсии ты хозяйка, брату деньги давать не буду. Рассердилась я однажды на него за это, потом прощения просила. У меня пенсия — по ихнему двести евров.

— Сами на что живете?

Она помолчала.

— Мне не надо ничего. Пете лишь бы.

— В Москву его нельзя переселить?

— Я говорю ему — будешь со мной, в моей квартире жить, — подхватила старушка. — Грязно, сказал, в твоей Москве, людей много слишком. Привык в Эстонии этой, по мне и не лучше в ней, — она вздохнула и перекрестилась, — ты спи, сынок.

Доехать спокойно до Москвы не получилось. У пожилой женщины остановилось сердце. Ей стало плохо вскоре после российской границы, она успела разбудить Стаса, попрощалась. Её сняли с поезда на небольшой станции, Стас поехал дальше, уговаривая себя, что она выживет. Будто не видел белых жестких линий на ее лице, сложившихся в окончательный иероглиф. Не в силах вернуться в купе, так и стоял в тамбуре, жалея, что давно не курит, жалея, что сел именно в этот поезд. Пальцем на запотевшем стекле он нарисовал знак, который видел на лице старушки — получилось похоже на букву «Ж».

Что у меня за жизнь? Трясусь, как любой другой человек, в небольшом железном ящике вроде относительно чистого тамбура. Небо, если повезет, можно увидеть лишь в мутное окошко с решеткой. А чаще с четырех сторон глухая стена, грохот, вонь. Остановки там, где не ожидаю, отправление тогда, когда не ведаю. Может там, куда ушла старушка — и есть жизнь настоящая?.. Он стал думать о чувствах, которые люди испытывают к своим детям. Твердят, что в них истинное продолжение и итог жизни, в тех крупицах, зернах любви, которые благодаря детям переданы в будущее. Проекция любви, эстафета. Но у меня нет детей, и что?! Можно любить и неродных людей. Вероятно, любовь к родным природа устроила, чтобы действовать наверняка, чтобы человек никак не мог миновать возможности отдавать бескорыстно. Без проявления этого дара — кто знает? — невозможно «там» сдать какой-нибудь экзамен. Когда потом, там, тебя спросят: «Ну что, любил ли ты кого-нибудь?», — многие отвечают — «О да, я любил своего ребенка, очень, любил родителей», и это как шпаргалка — не бог весть что, но ладно, сойдет. Получи зачет и проходи. Или: «да, я любил тех, кто любил меня». Самые сильные, самые чистые, способны любить не только «своих», но всех повстречавшихся, и даже безответно.

* * *

Доверительный разговор с собой происходил у Варвары за утренним кофе.

Что бы я делала, кабы не Ядранка рядом? — вопрошала она себя. Шагу боюсь ступить, чтобы ничего не разбить, по три раза пересчитываю деньги и всё равно теряю. А сын, единственный близкий родственник, — обо мне не беспокоится, Стас опять уехал туда… Голова у Варвары и правда стала сдавать, она чувствовала, что на сей раз нужно лечиться. В тот вечер, когда Стас уехал, Варвара оставила включённым газ на кухне и ушла на работу. Не безобидное окно, даже не утюг. Ядранка, добрая, — а ведь человек фактически чужой — так вот Ядранка сперва стеснялась сказать о происшествии с газом. Надо было видеть сочувствующие глаза девушки… неплохая была бы жена для Стаса, дурака избалованного.

Родная тетка Варвары, пережившая ленинградскую блокаду, в восьмидесятые годы начала терять память, — и однажды ушла из дома в неизвестном направлении, пропала. Славная была хозяйка, кулинарка, дама бодрая и здравомыслящая, воспитала троих внуков. Варваре время от времени досаждала тоскливая картинка: питерская метель со зловредным дождем, ветер, среди высоких домов бредет старая женщина, забывшая кто она. Ни в себе, ни вовне ей не на что опереться. Вообще: где душа-то в таких случаях обретается? Уже отказалась от тела, не оберегает его больше, оно расхаживает по инерции? Особенно ярко представлялись домашние тапки на распухших бледных ногах, два раскисших бесформенных пирога, спущенные чулки, клубки бледно-синих вен на икрах; бывшая красавица.

Питер — город глухой к человеческим сигналам, он будто для статуй выстроен и еще для каменных львов и коней, потому там легко потеряться. Варвара решила пока в Питер не ездить, на всякий случай. Да, но ежели я в Москве вдруг окажусь на окраине — раздумывала она, — в спальных районах как в лесу, никаких ориентиров. Еще хуже получается.

Варвару раздражало, что придётся тратить время на врачей. Конечно, среди её учеников были люди с такими связями, что скажи только слово — все организуют, хоть консилиум, однако рядом с учениками она привыкла быть в роли сильного человека, в этом отчасти был секрет её успешной педагогической практики.

Нет, пока об этой трудности должны знать только самые близкие. И каждый раз, когда ей плохо… когда ей нужно, — сына нет рядом. Раньше ездил в Таллинн открыто, потом много лет — тайно и регулярно. Теперь поехал, воспользовавшись дурацкой идеей Лёшика что-то там фотографировать. Какое беспомощное прикрытие! Но ее не проведешь.

Сын уехал в Таллинн по своим загадочным делам. А уж что там за тайна Варвара не догадывалась — точно знала, причем давным-давно, но в последние дни прозрела окончательно. Ни мальчишки Стас с Лешиком, ни еще дюжина людей, собравшись вместе, никогда бы не смогли обмануть мудрую женщину Варвару Ивановну, провалы в бытовой памяти не способны сбить её с толку, это же совсем другой участок мозга — мудрость и интуиция. Логика. Все эти невозможные у одного человека, а тем более у женщины, качества, — давно подсказали Варваре, почему Стас стремится в Таллинн.

Сыну Стаса от той самой девушки Ларисы, вычислила Варвара бессонной ночью (бессонной несмотря на сорок вонючих снотворных капель, принятых в виде исключения), как раз сейчас должно исполниться двадцать лет. Мимолетные мысли об эстонском внуке посещали Варвару и раньше, она их отметала как маловероятные, однако ныне истина, она же прозрение, предстала пред ней шокирующей вспышкой. Скорее всего, именно на празднование дня рождения своего сына ездил ее скрытный Станислав. Что там могло быть — пикник на берегу моря, шашлыки, тайное (от нее, Варвары) любование молодежной резвостью? Но почему Стас всегда всё делает так нелепо? С самого детства. Чем она заслужила такое отношение, в конце концов? Отдавала ему все, устраивала для него…

Варвара плохо помнила разговор с Ларисой, когда та приходила в эту квартиру. Они сидели на кухне и пили неизбежный чай. Вроде была осень, даты Варвара не запоминала. По прошествии двух десятков лет слова стерлись, остались сигналы, будто Лариса и Варвара Ивановна молча смотрели друг на друга, а про себя твердили каждая свое: одна «ребенок, у нас со Стасом будет ребенок», а старшая «он тебе не пара, девочка, его такие невесты ждут, не чета тебе». Лариса, конечно же, услышала и другое: «не тебе жить с моим сыном и в такой квартире, бесприданница приезжая». То, что Лариса проговорила или намекнула о ребенке — Варвара помнила отчетливо. Тогда ей показалось, что было сказано неконкретно, что это уловка. Сейчас Варваре хотелось думать, что она просто сурово промолчала — мол, если хочешь придумывать причины чтобы удержать моего сына, это твои проблемы. Но промолчала интеллигентно, не фыркнула даже. Наверняка интеллигентно, как же иначе? Сказала что-нибудь вроде «извините, Лариса, но бывают люди одного круга, а бывают…», очень хотелось тогда устроить жизнь Стаса с комфортом, отправить работать за границу, это казалось главной целью. Решать и действовать должна была сама Лариса, — успокаивала Варвара свою совесть, постаревшую и ставшую более чувствительной. Вон когда ее, Варвару, травили по поводу брака с Константином Евгеньевичем, она же выстояла. И Лариса должна была бороться за Стаса. Закон един для всех: побеждай если можешь, в случае проигрыша вини только себя.