Он говорит - Владимир Березин Страница 21

А власть… Была у меня власть — минут пятнадцать была, в восемьдесят первом, на горной дороге. Кинули нас на разминирование, там ещё мин-то не было нормальных, это потом „итальянки“ пошли, жёлтые такие, ребристые. Они из пластика были, хрен их определишь миноискателем. А тогда самоделки были в основном, а они не то, что у нас, у них самих в руках рвались. Послал я одного сержанта вперёд и чувствую — ссыт. Ну кому помирать хочется? Никому, и мне тоже. Только он — сержант, а я лейтенант. У меня власть была, а у него нет.

А потом плюнул и пошёл за ним.

Потому что я всё-таки училище закончил, а он — с грехом пополам шесть месяцев учебки.

Дрянь эта власть, вот что. Никогда у меня потом её не было, а я и не жалею».

Он говорит: «Вот тут начали говорить про дохлых котят, так я расскажу своё. Дело это давнее, да забыть его нельзя. Я в молодости был крепкий, как говорят, имел силёнку, на автобазе работал. Ну там веселье кипело, хмельное рекой текло, да и веселились мы с друзьями немеряно. Но грянули новые времена, всё переменилось. А дружок у меня набольший — еврей. Им, евреям, эти новые времена, тревожны, и я их понимаю.

Не поймёшь ведь, чем кончится, станешь ли каким абрамовичем, а погромы завсегда будут.

Ну и решил он ехать.

Нормальное, я считаю, решение.

Но тут он приходит ко мне и говорит:

— Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у нас.

Выясняется, что муж его будущей жены, вестимо, тоже еврей, не даёт развода. То есть, не то, что не даёт, а ему наш гуманный советский суд даёт месяц за месяцем размышлений на то, чтобы хрупкую советскую семью обратно склеить, а у этих-то уже билеты куплены.

— И что я-то должен? — спрашиваю я хмуро.

— А мы с тобой его побьём!

— И как это ты себе видишь?

— А вот, — говорит, мы его встретим у подъезда, — ты дашь ему в морду, а тут уж я вступлю.

И такая тоска меня, знаете, взяла: ну, я-то знаю, человек хороший, что ж за такого не подраться, у нас на автобазе кого хошь и за меньшее монтировкой уделают.

Но как-то неловко в этаком погроме участвовать. Да и непонятно, есть ли толк в нём — в нормальном человеке от такого сговорчивости-то поубавится.

И, к тому же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это я один такой? Разве для такого я только годен? Но сомнения в себе подавил, а от него ни слуху, ни духу. Наконец, сам ему позвонил, а он радостный такой: оказалось, что его жена, мудрая женщина, тихо сходила к судье, разъяснила положение, и безо всякого мордобоя гуманный советский суд всё устроил.

Я это качество в еврейских жёнах давно заметил, и сам потом на такой женился.

Удивительно другое — в тот же день, что я их проводил, я познакомился с тем самым недобитым. И оказался ничего мужик! Мы даже подружились, и вместе в баню ходили.

Тот не горевал особо, а женился, прошло много лет, и вдруг он мне звонит:

— Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у меня.

И тут меня память в прошлое вернула, и аж дыханье перехватило, а ведь прошло лет без малого двадцать.

Оказывается, у него с женой драма. Та ненавидит старого кота, что к его матери прибился и долгую жизнь прожил, а вот теперь помирать собрался. Я этого кота сам видел, и то правда — не жилец. Шерсть клоками сходит, и лапы подгибаются.

Но молодая жена отчего-то решила, что она от того кота заразится страшными болезнями, и вовсе решила из дома уйти. Я, подозревал, однако, что дело тут не только в коте, но виду не подал.

— И вот, — заключает он — ты этого кота убьёшь.

— То есть, как убью? — опешил я.

— А вот так. Ты, — говорит, — его того-с, а маме мы скажем, что Васенька ушёл гулять и не вернулся.

И опять меня тоска взяла: ну, он-то человек хороший, да и кот, по всему видно, мучается, но обратно неловко в смертоубийстве участвовать.

И, опять же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это он меня из всех своих друзей для этого выбрал? Разве для такого я только годен? Нет ли тут чего национального? Стереотипов каких-нибудь? И обидно, конечно, и за кота этого несчастного — ему бы как намекнуть, что нужно из дома бежать и тихо отойти где-нибудь у рыбных отходов ресторана „Якорь“, ан нет, он животное бессловесное — не выйдет.

Прошла неделя, а товарищ мой пропал.

Позвонил ему, а он мне и говорит: помер кот. Своей смертью и прилюдно. Никаких, мол, ни к кому претензий, извини за беспокойство.

Вот я и говорю: трудно среди евреев русскому человеку жить.

Но интересно, конечно».

Он говорит: «Знаете, давным-давно, когда милиция была полицией, мне рассказали про одного милиционера, что работал в московском метрополитене и делился со всем миром историями со своей службы. Ну, благодаря международной сети Интернет делился.

Однажды он поведал о чуде — так прямо и писал он в международной сети: „На одной из соседних станций произошло чудо. Так сказать, задержанный ответил за все свои угрозы, то есть, почувствовал их на себе“.

Там какие-то другие милиционер со своими товарищами задержал молодого хулигана, что хватал женщин за попы и ругался. А как его свели в кутузку стал грозится папой-генералом. Ну ему дали позвонить папе. Папа приехал, прочитал протокол, а потом как выхватит у милицейских резиновую палку и ну сына охаживать. Сына своего генерал забрал, а к милицейским прислал адъютанта с бутылками.

Я в эту историю верил, да не очень. Нет, понятно, что там всё начиналось с предупреждения: произошло, дескать, чудо. Ну, что чудо, конечно, это важно. Но ещё и то — что на одной из соседних станций. То есть тебе эту историю рассказывает не очевидец, а человек, к которому она пришла через долгие разговоры в милицейских курилках. Что не отменяет того, что похожий случай мог быть, и то, что милиционер на самом деле — красивая девушка с филологическим образованием.

Я вам так скажу: эта история была посвящена тому неизбывному чаянию, что люди внутри класса неодинаковы. Это бродячий сюжет — все боятся барина, а он никого не выпорол, дал по целковому и в город уехал. Идут люди из бани, а милиционер спрашивает их:

— В каком году вышли „Чётки“ Ахматовой?

И те, ответив про 1914 год и издательство „Гиперборей“ шествуют в смятении дальше.

— А чего нас бояться? — говорят прохожему на кладбище и провожают до выхода.

Дедушка Ленин всех чаем напоил, а мог бы бритовкой полоснуть…

Всё это вечный рассказ о том, что произошедшее лучше предполагаемого. Рассказ из того времени, когда в метро пускали за пятачок.

Где найдёшь нынче человека, что греет в кулачке пятачок? Это что-то вроде римского воина с гладиусом или свинопаса с волшебным горшком. Разве что — напьётся кто как свинья, и нос-пятачок куда засунет.