Ярмарка - Елена Крюкова Страница 21

– И все сбывается?

– Да как по-писаному!

– Вон на Московской железной дороге бастуют. С лозунгом: «Деньги – рабочим!»

– А у нас?

– Что – «у нас»?

– У нас кто будет бастовать? Мы?

– Ну, мы… Ха… Мы – безработные. Мы даже не рабочие.

– А почему, почему мы безработные, ты задумался?!

– Да я только об этом и думаю!

– У Тараса вон отличная статья. Я набираю.

– О чем?

– О гламуре. О богатеях. Обо всей этой кодле рублевской. Как он в туалете на толчке сидит, журнальчик глянцевый листает – и листок – раз – отрывает – и…

– Ха-а-а-а-а!

–…и кошке в миску отхожую кладет…

У одного была налысо брита голова. У другого белые волосы стояли торчком, как стебли высохшей травы в степи. Третий мертво глядел сонным лицом в черных очках, как в черной маске. Четвертый, пламенно-рыжий, обсыпанный веснушками, как красным просом, сидел с обнаженным торсом, и на его плече огромным черным пауком шевелился набитый кельтский крест.

Все беспощадно, одуренно курили.

Дым плавал в комнате, будто лилось молоко.

Бритый выматерился. Рыжий больно двинул его кулаком промеж лопаток.

– Следи за собой!

Бритый погладил ладонью гладкое темя.

– Принц, тоже мне… Я – мужик…

– Мы все тут мужики.

– Чего! Еретик вон тоже матерится! У него мат…

– Запомни: Еретик – это не ты. Он может делать все что хочет. Он. А не ты.

– Ребята, ближе к телу, как говорил… не помню кто…

– Ги де Мопассан.

– Не дави интеллектом.

– Что застыл, как столб? Набирай дальше! И вслух, вслух читай!

– Я охрипну.

– Читай, говнюк!

– «Люди по природе своей чудовищно неравны…»

– Е-да-ты-мое, да это ж правда! Здорово сказано!

Они курили и все равно матерились иногда. Один сгорбился над старой машинкой «Москва», бил в тугие клавиши негнущимися пальцами, выкрикивал то, что печатает. Другие сыпали пепел мимо медной маленькой пепельницы – на пол, на стол. В окно были видны обгорелые доски, бревна съеденной огнем стены.

Они сидели в уцелевшей спальне Петра и работали.

Делали газету. Свою газету.

Пытались ее делать: сквозь курево, водку в наспех, зубами, откупоренных бутылках, и стопки куда-то под кровать закатились, шорох черновиков, россыпи спичек и зажигалок на мятых бумагах; сквозь свои выкрики и горький, серый, будто пепел, смех, сквозь упрямое бугренье молодых мышц под покрытой – от недоедания – погаными фурункулами кожей; сквозь блеск глаз и матюги, торопливые удары кулаком по дымному воздуху: «Так! Да! Верно!» – сквозь толщу своего ненавистного времени, куда они попали, может, по ошибке, куда их бросили, как котят – утопить, а они задвигали лапками, зашевелились, задергались, и – поплыли, поплыли, вперед.

Они и сами смутно, туманно догадывались: на черта им эта газета, и эта борьба, и эта якобы близкая революция, – а кто восстанет-то? что, нищие массы? да они не то что восстанут – они скорей в гроб лягут, чем с кирпичом в руке на дворцы пойдут! – но молодое тело и молодая душа требовали борьбы, сопротивления, приказывали – двигаться, прыгать, ненавидеть, драться. И печатать ненавидящую газету. И, быть может, если повезет, – стрелять.

Стрелять! Вот чего они хотели больше всего.

– Петька, где ствол купил?

– Да-а, спрашиваешь… Где купил, там больше нет!

– С рук, что ли?

– С ног, точнее.

– Дай поглядеть. Классный.

– «Макаров».

– Настоящий?!

– Нет, ну…

– Ну, ну. Если близко стрелять – убить из него можно.

– Кота?

– Тебя, дурень. Глаз тебе выбить. Без глаза ты жить не будешь, так? Пуля в мозг попадет.

– Обойму покажи!

– Может, тебе еще и разобрать его?

– Ну, разбери.

– Ну, давай.

– Вы, тише! Читаю! «В один прекрасный день режим неминуемо рухнет…»

– Еп вашу мать! Кто б сомневался!

– Заткни едало.

– Заткни нежные ушки.

– Давай скорее, сейчас мать придет.

Машинка тарахтела, как трактор. Курили гуще, бесстыднее. Петр встал с кровати, шагнул к окну, толкнул кулаком стекло фортки.

Свежий воздух. Как хочется свежего воздуха.

Зима, свежий холод, и дом их сгорел, и они не успели напечатать статью.

Сейчас придет мать и разгонит их.

Еще и наругает: за табак, за водку, за разбитую любимую стопочку – она из нее еще с покойным отцом после свадьбы, в Сибири, пила. Стопочки с самой Сибири сохранила, а он пьет с дружками, взял и разбил. Об стенку, что ли, грохнул? Такое крепкое, толстое стекло, как сталь.

Мария явилась. Выгнала парней. Поглядела на мусор на полу. Погорельцы и так, а эти, курильщики, смолят, еще и их оставшийся целым угол подожгут. Засучила рукава; в кладовке набрала в ведро воды. Мусор собрала в мешок, стала терпеливо мыть, отчищать дощатый, исшарканный пол.

Дружки вывалились на улицу. Петр тоже оделся. Стоял перед матерью, елозящей тряпкой по полу, дергал плечами, в черной, будто котами ободранной, кожаной куртке. Сжимал, тискал тайно в кармане пистолет.

– Мама… Я пошел, ну.

Мария возила мокрой тряпкой по полу, не глядела на него.

Он осторожно потрогал нос, потрогал царапины над лишенным зубов, пухлым ртом.

– Мама… Пошел я, слышишь…

Мария остановилась. Разогнулась тяжело. Швырнула тряпку в ведро. Вымахнули грязные брызги, обдали ей колени.

– Куда?

Будто полынью обмазали ей губы. Она облизнула их, горькие, сухие.

– Ну куда, куда… По делам.

– Какие у тебя дела?

Он смотрел на круглые, твердо-железные носки своих грязных, растоптанных берцев на военной шнуровке.

– Всякие.

– Что за компания опять была? Почему вы пьете?

– Мама, я уже взрослый. Я – могу. – Не удержался. – Ты же можешь.

Она отвернулась, заправила мокрой рукой прядь волос за ухо.

Петр глядел на ее сутулую спину.

– Ну я пойду.

– Иди.

Она не спросила его, когда вернется.

Петр вышел, тихо закрыл дверь за собой, плотно. У него уши горели. Ступив на морковно хрупнувший снег, он опять сунул руку в карман и любовно, как грудь девчонки, ощупал, огладил тяжелый, холодный пистолет.