Лук Будды - Сергей Таск Страница 21

Поставив отточие, я вышел в парк. Гроза миновала, я снова был бодр и весел. Нога увязала в мокром песке. Липы встряхивались, как после дурного сна. Из ветки шиповника вывалился пьяный шмель и тяжело полетел через кусты, не разбирая дороги. В конце аллеи на скамейке сидел мой ровесник, высокий ладный старик с бесцветными глазами на умном подвижном лице и чутким носом – в его облике угадывалась порода. При встрече мы раскланивались, но все не было случая познакомиться. Я приподнял шляпу. Он зазывающе похлопал ладонью по мокрой скамейке, скинул туфель, снял носок в черно-белую шашечку и размашисто протер им сиденье. Второй носок сушился на спинке.

Я сел и, в порядке знакомства, показал ему чистые корочки семи писательских союзов, готовых распахнуть передо мной двери. Его взгляд близоруко задержался на гербовой печати иудо-христиан: вечное перо с обрезанным концом и кружок бумаги в виде облатки. Мой собеседник, оказавшийся бывшим актером, представился Паратовым. Сценический псевдоним, подумал я.

– В прошлом Орел, – усмехнулся он. – Из уральской глубинки. Сибирский, так сказать, размах крыльев.

Иван Петрович оказался не из тех собеседников, у которых на каждую твою фразу заготовлено радостное «А вот я…», – манера, подкупающая своей детской непосредственностью и рождающая образцы диалога двух сумасшедших. Мы сразу нашли близкие темы и даже обнаружили общего знакомого из «Пушкинской лавки» в проезде Художественного. В столицу Иван Петрович наезжал раз в год – «сливки снять», то бишь посмотреть новинки театрального сезона. Я назвал имя модного драматурга, он отмахнулся:

– Баба по воду ходила: сама мокрая, а в ведрах пусто. В наше время как было? Занавес поехал, и ты видишь – усадьба. Тут тебе и кресла с чехлами, и стол дубовый на шесть персон, и диван такой, что сесть приятно, и за окном, натурально, березка как живая, листочки дрожат, ствол со слезой. А там хоть и вовсе глаза закрой, тотчас видно: этот барин, а этот по выговору орловский мужик. А нынешние пьесы? Все голые, как в общей бане, ерошничают, сквернословят, власть им не в масть, анархией объелись, – скука, одним словом, хоть на луну вой, так и ту за ненадобностью отменили. А один, слыхали, какую штуку выкинул? У него герои в мусорных баках живут – чтоб за коммунальные услуги не платить, что ли…

– Модернизм называется.

– Да ты хоть кальсонами назови, лишь бы на жопу налезали.

Иван Петрович разволновался. Суковатая палка, им самим, вероятно, вырезанная, с удобным ложем для большого сустава, буравила песок под косым углом. Глаза при ближайшем рассмотрении оказались подернуты куриной пленкой, сквозь которую сочная зелень лип и до рези синее небо в ошметках туч сливались для него в привычную серую муть.

– Не жалуете вы, Иван Петрович, современный театр. – Я поглядел на часы, проверяя, далеко ли до обеда.

Он пошевелил пальцами босых ног, как бы отгоняя кровь к голове, где шла сосредоточенная работа мысли.

– Я жизнь современную не жалую, – возразил он. – Я, если хотите, актером стал, чтобы было куда носом зарыться, когда совсем уж тошно делается. У вас, господа, предвыборная компания? Извините, мне на сцену, третий звонок. Газет в рот не беру; извольте представить – Мальволио с газетой! Какие с меня взятки? Закопался я в своей норе – голыми руками не возьмешь.

Я незаметно изучал его профиль. Английский сеттер, красавец. Его забеленный зрачок силился разглядеть безнадзорный день, который двоился в медных пряжках сброшенных на землю туфель.

– Положим, глубоко не закопаетесь.

Он дернул обвислой щекой, подставленной безжалостному небесному софиту.

– Мы давали «Бесприданницу», – заговорил он изменившимся голосом. – В последнем акте, помните, Паратов увозит Ларису за Волгу. На втором спектакле я уехал и не вернулся.

– Не вернулся, – повторил я.

– Финал сыграли без меня, а в день получки кассир против моей фамилии в ведомости написала «утоп».

Мне удалось выведать кое-какие подробности. Первый афронт он получил в детстве из-за своей птичьей фамилии, и хотя ею же он добыл себе славу кулачного бойца, необходимость до конца дней быть самим собой, а именно орлом, доказывая всем и каждому свое превосходство, сидела в нем занозой. И вот не давало ему покоя: все Орлы, по мужской линии, были Иваны Петровичи и Петры Иванычи. А-б-а-б. Не поняли? Ну пес, кусающий себя за хвост. Дурная бесконечность. И что же? Для нас с вами, пожалуй что, и ничего, а он из-за этой чепухи, смешно сказать, не женился. Так и будем, говорит, Петров с Иванами тасовать, как карты в колоде? Вот так. Дальше – больше. В пионеры принимают. Повязали на шеи красные галстуки. «К борьбе за дело Ленина будьте готовы…» Все вскинули руки: «Всегда готовы!» Один Орел не вскинул. Подходят к нему: «Ты чего, Ваня?» Набычился. «Я… не попугай». Пионервожатый давай с него галстук срывать, а тот еще туже затягивается. Кто-то с перепугу в горн гукнул. По шеренге смешки пошли. Но не судил бог Ване героем умереть, алым галстуком задушенным, с именем Ильича на посиневших губах, а повелел ему жить в сомнениях, социальным уродом, не орлом – беспомощным куренком, которому забыли сказать, в какой ощип он попал, а главное – зачем. Откроет он, бывало, газету, а там – «Страна рапортует досрочно…» Слова вроде русские, а до смысла не докопаешься. За пивом пришел. «Давайте купон». – «Купон?» – «Гражданин, очередь задерживаете. Сдайте тару, получите пиво». Это ж какой ум надо иметь, чтобы в таких вавилонах не заблудиться! А ведь остальные с пол-оборота «секут фишку», словно тут и понимать нечего, – ну не обидно?

Иван Петрович рассуждал здраво. Тут одно из двух: или ты с детства мешком ударенный, или все вокруг с пионерским приветом. Элементарная логика указывала на него, Ивана, тем более и взгляды он на себе давно ловил, странные такие взгляды, будто у него на лбу пуговица. Но разве, допуская мысль, что он сумасшедший, он тем самым не доказывал свою нормальность? Оставалось предположить… Согласен, гипотеза смелая, фантастическая в некотором роде гипотеза, однако ж факты, факты! Посмотрите на российскую действительность с ее политиками, обливающими друг друга водой из графина, с ее крестьянами, равнодушными к земле, потому что своей у них сроду не было, посмотрите на расплодившихся Чичиковых, делающих деньги из воздуха, послушайте, какую вокруг несут околесицу, и вы со мной согласитесь: бред! А впрочем, какой же псих признается, что он псих?..

И вот решил мой Иван Петрович бежать. Надел полотняную пару, сшитую с одной примерки какой-то искусницей, спрятал под париком седину, погуще грим на лицо наложил. По уборным прокатился второй звонок. Он встал на стул, открыл заглушку и осторожно, стараясь не испачкать манжеты, засунул красный паспорт в сырую щель. Сердце колотилось, как у лагерника перед побегом. Он снова сел и закрыл глаза, чтобы не встречаться со своим отражением в зеркале. Сегодня надо играть как ни в чем не бывало, а волнение спишут на премьеру. Три звонка. Ну, с богом…

– И ни один дурак не догадался! – прервал я его рассказ радостным восклицанием, помня о счастливой развязке.