Любовь Стратегического Назначения - Олег Гладов Страница 21

Человек лежит себе в самой холодной могиле на этой планете, а его вещи ещё долгие семь лет хранятся в кабинете Вадима Егоровича. Почему семь? Неизвестно. Правила такие. По ним же, если за это время никто имущество покойного забрать не соизволил, содержимое ящика выкидывается на свалку. Всё.

Моего ящика здесь нет, потому что положить в него было нечего. Такого, что можно назвать личными вещами. Зато они были у Семёна Викторовича Седашова, умершего в отделении интенсивной терапии ровно семь лет назад. Помощник бурильщика Семён Седашов умер, как следует из больничных записей, не приходя в сознание после дорожно-транспортного происшествия. Он пролежал в реанимации неделю, прежде чем его сердце остановилось. Семь дней — без сознания. Семь лет — в могиле.

Сегодня Вадим Егорович будет освобождать «июньские» ящики. Каждое первое число он очищает ячейки умерших: в этом месяце, семь лет назад. Сегодня очередь «июньских».

Вадим Егорович листает свой журнал. Потом берёт только один ключ и открывает небольшую серую дверцу. Ящик помбура Седашова. Небольшой коричневый бумажный пакет. Вадим Егорович высыпает его содержимое на стол:

— На, забирай…

Юра познакомил меня с Егорычем после того, как я раз пятьдесят, наверное, вслух выразил желание стать обладателем часов. Тикающих, скользящих стрелками по циферблату. Любых.

Я буду носить их. Сверять время. Слушать тиканье. Я буду любить их. Это будут МОИ часы.

— Да понял я, понял, — однажды раздражённо прервал меня Юра и набрал один из внутренних телефонов. — Слышь, Егорыч. У тебя там от жмуриков часов каких-нибудь не осталось? Ага… Когда? Понял…

— На. Забирай…

Часы лежат в небольшой компании: огрызок карандаша, блокнот, чехол с очками. Вадим Егорович двумя пальцами двигает хронометр ко мне:

— Ну, бери!

Тяжелые. Матово блестящие в свете ламп. Холодные… Ремешка нет, да и сами крепления для него отсутствуют…

— «Полёт»… — читаю я на тёмно-синем циферблате.

— Хорошие часы, — говорит Егорыч.

— А как их заводить?

— А вот как… — он щёлкает маленьким ребристым колесиком. — Понял?

— Аа… Спасибо…

— Не за что… Юрке привет, — и он смахивает остальные предметы из ящика в мусорное ведро. Всё.

В коридоре «Отделения интенсивной терапии» я минут десять с удовольствием разглядываю своё приобретение. Егорыч сказал, что со временем стрелки и цифры будут светиться в темноте. Сейчас не светятся. Должны впитать (?) солнечный свет. Здорово: впитатьсолнечный свет…

Я медленно бреду, уставившись в циферблат, не смотря себе под ноги, и вдруг что-то больно впивается мне в живот. Ручка тележки. Голые ступни торчат из-под простыни. Я зажимаю часы в кулаке.

— Чё стоишь, тормоз! Отойди!

Меня отпихивает здоровенный санитар и, повернув каталку поудобнее, прикручивает проволокой к большому пальцу ноги картонную бирку. Откидывает простыню.

Несмотря на восковую желтизну лица и ввалившиеся щёки, я узнаю тело на тележке.

Гапонов. Пролежавший в коме почти два месяца. Ещё тёплый, наверное. С зажившими уже «множественными повреждениями головы». Заблудившийся в тёмных коридорах в поисках выхода. Сели батарейки в фонарике? То-то же…

Веки Гапонова не закрыты до конца и поэтому, когда санитар разворачивает каталку и задаёт ей движение в сторону морга, я вижу свет ламп, отразившийся в потускневших глазах. И пока тележка удаляется по коридору, её пассажир жутковато искрит на меня под скрип колёс отблесками потолочных светильников.

Я разжал ладонь: часы оставили причудливый отпечаток поверх моих линий жизни, ума и сердца.

* * *

Пока я, не спеша, поднимаюсь по лестнице на свой этаж, меня вдруг посещает зыбкое ощущение, будто весь мир замедляется. Не сейчас. А в последнее время. Или я ускорился?.. Вспоминая себя, каким был два месяца назад, я понимаю, что думал и двигался медленнее. Вокруг с бешеной скоростью проносились медсёстры и с пулемётной скоростью сыпались слова из десятков ртов. Теперь я почти такой, как все. Выровнял скорость. Синхронизировал движение.

А вдруг можно?! Хотя нет… Нельзя…

* * *

В палате шумно. К Вовану зашёл знакомый из соседнего отделения. Они размахивают руками, тычут в журналы и громко разговаривают. Иногда в их разговор вклинивается дальнобойщик Николаев. Остальные молчат. Я — потому что ничего не понимаю в предмете разговора, Халидов — потому что не может говорить физически. А ему явно хочется. Поэтому молчание у нас получается разным: моё — равнодушное, его — тоскливое.

— Да чё там, блин, твой «Опель»? Вон, зимой по дороге на «заполярку» не разъехался твой «Опель» с «Тойотой». И чё? Все, кто в «Опеле», — всмятку. Сразу. А в «Тойоте», так, поцарапались. «Эйрбаги» сработали. У японцев с этим всё в поряде!

— Ха! Небось «Опель» был убитый. Какого-нибудь 84—го года выпуска! Давай щас возьмём новый «мэрс» и тюкнем его с новым «японцем», а? Чё там останется от твоей «Тойоты». И «круизёр» у них — одно название, что «джип», мосты целиком на просёлках вылетают.

— Да ладно херню пороть! Твой «мерседес» надёжный? Их щаз тыщами отзывают у диллеров! Ломаются постоянно! Это не тот «мерс» что был раньше, не надо сравнивать!

— Вот возьми, разгонись на своей «Тойоте» и вылети «Гелендвагену» навстречу… Посмотрю я, что от тебя останется… Видел я, как из «Ниссанов» и «Мицубиси» то, что от пассажиров осталось, извлекали. Как вспомню, и сейчас тошнить начинает.

— Тоже видали кое-что, от чего протошниться на всю жизнь можно с таким запасом… — пробурчал Вован. — Раньше я в морге работал, сам знаешь… Насмотрелся. Тут вон, на днях, вспомнить пришлось…

Я прижал часы к уху: «Тик-так. Тик-так…»

— Воняло у меня на площадке. Мы с соседом, ну который напротив, все ящики перерыли и щиток со счётчиками перетряхнули сверху донизу. Думали, мыша где дохлая или ещё чё-нибудь такое же. Ноль… И так странно ещё: то воняет, то нет. Хрен пойми, короче, Колян — ну сосед — говорит ещё: «Может газ где пропускает? От него тоже похожий бывает вонизм…» Позвали из «аварийной» Горгаза. Те пришли, понюхали. «Чё, дураки? — говорят. — Газ так не пахнет. Пропан, в смысле. А вот труп — тот да. Тот именно так и пахнет».

…удары моего сердца не совпадают с тиканьем. Почему?

— Я говорю: «Какой труп, дядя? Где ты труп тут, мля, видишь?» А этот хмырь носом повёл, подошёл к двухкомнатной, ну что рядом с моей, и по двери — «тук-тук» гаечным ключом: «Отсюда тянет, зёма… Чё стоишь? Ментов вызывай».

Правая, а теперь и левая ладони зачесались.

— Ну, короче, вскрыли хату, а там уже… У слесарей из РЭУ с собой респираторы, у ментов тоже… Учёные уже. Потому что, как дверь открылась, так я сразу же и блеванул. Фффу!!!