Дети солнца - Светлана Шишкова-Шипунова Страница 21

Попугай был самый обыкновенный – маленький, ярко–зелёный, из породы волнистых попугайчиков. И обитал он в самой обыкновенной квартире, на втором этаже блочного дома по улице Гагарина, сидел там в высокой, с круглым верхом клетке (впрочем, всегда открытой), заглядывал в зеркальце и клевал семечки. Вот только имя у него было странное – Фриц. И те немногие слова, которым он в своей жизни выучился, он произносил по–немецки, низко и глухо:

— Кутен моркен! Кутен так!

Квартира, в которой Фриц обретался, изнутри все же отличалась от обычных сочинских квартир. В гостиной, прямо над клеткой попугая, висел на стене миниатюрный – размером с ящичек из туалетного столика – деревянный стеллажик со множеством ячеек, в каждой из которых помещались крошечные керамические кувшинчики, фигурки лошадок, собачек и осликов – занятная вещица, явно привезённая откуда‑то из Европы. Чуть не половину противоположной стены занимала старинная гравюра – в раме и под стеклом, – изображавшая план города Мюнхена. А по обе стороны от дверей, ведущих в прихожую, темнели в золочёных рамах масляные портреты неизвестных в средневековых одеяниях. Рабочий кабинет хозяина был от пола до потолка заставлен шкафами с книгами, корешки которых отблёскивали замысловатым готическим шрифтом. А в маленькой столовой, где хозяйничала его жена, белел за стеклянными дверцами посудной горки мейсенский фарфор…

Всё в этой квартире – и картины, и книги, и даже разноцветные диванные подушечки – выдавало нездешний уклад жизни и нездешнее происхождение хозяев. И над всем этим летал, шумно хлопая рябыми крыльями и присаживаясь везде, где вздумается, попугай по имени Фриц.

Хозяева Фрица были, разумеется, немцы. Но не те, советские немцы с Поволжья или из Казахстана, которые с конца 80–х зашевелились, сдвинулись с места и потянулись на историческую родину, никогда до того ими не виденную. Нет, эти немцы были натуральные, немецкие немцы. В Сочи они появились в начале октября 1990 года. Но откуда и как они прибыли – об этом в городе знали лишь два–три человека, по долгу службы посвящённые в обстоятельства их жизни и помогавшие им обустроиться на новом месте.

Как раз в те дни стало известно о крушении Берлинской стены и слиянии двух Германий.

Первое время загадочная пара почти не выходила из дому, то ли опасалась чего‑то, то ли просто привыкала к новому своему обиталищу. Но постепенно, видимо, убедившись, что никому в этом тихом курортном городе нет до них никакого дела, они стали выходить и прогуливаться в сторону моря, и заходить по пути в кофейни и разные торговые места (тогда‑то, в зоомагазине на улице Воровского, и был куплен зелёный волнистый попугайчик, названный впоследствии Фрицем). И даже стали общаться понемногу с соседями – кланялись им и здоровались кое‑как по–русски. Те, в свою очередь, строили на их счёт самые невероятные догадки.

— Может, наши обменяли их на какого‑нибудь шпиона?

— Меняют на своих. А эти по–русски ни бельмеса.

— Скорее, сам он и есть шпион. Бывший.

— Тогда уж не шпион, а разведчик. На нас, наверно, работал.

— А чего ж тогда он из Германии сбежал? Ну, и работал бы до сих пор.

— Чудак–человек. Он же, небось, в ГДР работал, а ГДР‑то теперь – тю–тю…

— Не, в ГДР мы не шпионили, это ж, считай, свои были, соцлагерь. Он, если шпионил, то в ФРГ. От них и дёрнул.

— Вообще‑то он на разведчика мало похож. Разведчик должен быть незаметным. Вот возьми Штирлица. А этот наш? Высокий, толстый, холёный такой, его ж за километр видно!

— Так может, он, наоборот, сейчас против нас шпионит? Поселился тут, понимаешь, под видом бизнесмена какого‑нибудь, а сам…

— Это вряд ли. Староват уже. Да и где в Сочи шпионить? По санаториям, что ли?

— Не скажи! Вон по телевизору передавали: турецкого агента здесь накрыли недавно. Значит, есть чего.

Между тем, немцы (назовём их Карл и Клара) вели тихую жизнь пенсионеров: гуляли по набережной – от Зимнего театра до гостиницы «Ленинград» и дальше, по Курортному проспекту – вниз, к Торговой галерее, заходили в магазинчики, сидели в маленьких уличных кафе, или просто дышали воздухом в какой‑нибудь беседке над морем.

Карлу в то время было уже за 60, Кларе около того. Он был розоволицый и рыжеволосый, с мелкими чертами на полном лице, с маленькими голубыми глазками за стёклами тонких золотых очков. У неё, напротив, были большие, печальные глаза, крупный нос, хорошая для её возраста фигура и короткая, под мальчика, седая стрижка. Каждый, кто встречал их в городе, безошибочно узнавал в них иностранцев – по одежде, всегда светлых тонов, по ни к кому специально не обращённым, но всегда наготове улыбкам, по отстранённости лиц. Наши старики не такие, и одеты не так, и выражение лиц другое, и походка…

Между собой и с Фрицем они говорили исключительно по–немецки. Вне дома, если была необходимость, объяснялись с трудом, но по–русски. В хлебном магазине Клара показывала пальцем на белый нарезной батон и спрашивала с виноватой улыбкой:

— Булёшка? Да, да?

Слово «да» она знала лучше других и заменяла им многие требовавшиеся в уличном обиходе слова. В данном случае её двойное «да» означало вопрос: свежий ли батон? Как ни странно, в магазине понимали, о чём она спрашивает.

— Булочка свежая, — отзывалась продавщица, — только привезли.

Раз в неделю такой же неразлучной парой они появлялись на Центральном рынке и шли прежде всего в мясные ряды, где уже были у них знакомые продавцы. Мясо они выбирали долго, тщательно, при этом вопросы задавал Карл, усваивавший русский гораздо быстрее.

— Свиня? Карошо?

— Свинья хорошая, гут! – весело отвечали краснощёкие торговки.