Дело было так - Меир Шалев Страница 21

В этот первый раз я тоже раскрыл рот, и она опрокинула в него полную ложку: «А ну, проглоти!»

Сметана скользнула по моему языку и горлу, оставляя за собой свой невероятный, бесстыжий, каждый раз заново неожиданный вкус. Я проглотил. Она коротко, испытующе глянула на меня и тут же объявила: «Ну вот, ты уже выглядишь намного лучше».

Я не засмеялся, хотя понял, что это смешно. Все происходившее выглядело слишком правильным и серьезным, чтобы смеяться, и я был убежден, что она совершенно права: мгновенье назад я действительно выглядел плохо, а сейчас и впрямь намного лучше.

— Ты голоден? — спросила она. — Иди помой руки. Я приготовлю тебе поесть.

Я по забывчивости направился ко входу в дом, но бабушка тут же остановила меня:

— Во дворе! В «корыте»!

«Корытом» у нас называлась большая бетонированная яма со стоком, расположенная в углу двора. Из нее наполняли ведра для мытья полов и к ее крану подсоединяли шланг, когда мыли бетонную дорожку вокруг дома. В «корыте» полоскали посуду, мыли руки, ноги и лицо, а если там купали ребенка, оно становилось для него настоящей ванной.

Я помыл руки, поел, и бабушка спросила меня, когда я встал утром, чтобы ехать. Я с гордостью ответил, что совсем на рассвете, в половине третьего утра, и тогда она сказала:

— Иди поспи, я приготовлю тебе лежанку.

Я очень любил ее слово лежанка. Тогда я еще думал, что бабушка сама его изобрела, но потом обнаружил, что в Библии, из которой отец каждый вечер читал нам с сестрой целые главы, есть похожее слово «ложе». Я понял, что это слово означает «постель», потому что в Библии было написано: «И встал Давид с ложа своего». И хотя отец не объяснял в подробностях все прочитанное, я чувствовал, что в этом слове скрыто еще что-то, куда более волнующее, чем просто сон, — ведь еще через несколько абзацев было написано: «И пришла она к нему, и он возлежал с ней».

Лет десять спустя, уже в школе, когда мы учили средневековую еврейскую поэзию, я снова вспомнил бабушку Тоню и ее литературное влияние. Мы учили тогда хорошее стихотворение Авраама Ибн-Эзры:

Поспешу к его дому утром — говорят: ускакал вельможа.

Приду к нему вечером — говорят, что он уже лег.

То он взошел в седло, то ему приготовили ложе,

Только горе мне, бедному, — застать его так и не смог.

Я читал эти слова: «Приготовили ложе», — вспоминал бабушкино: «Я приготовлю тебе лежанку» и бурно веселился, чего обычно со мной на школьных уроках литературы не бывало, особенно на уроках средневековой еврейской испанской поэзии. Мне было весело от неожиданной переклички сияюще чистого иврита Ибн-Эзры и Библии с простонародным языком моей бабушки Тони, таким сочным и смешным одновременно.

И вот так, от ложа царя Давида в Иерусалиме через ложе некого недоступного вельможи в средневековой Испании я пришел наконец к тому скромному ложу-лежанке, которое приготовила мне бабушка в своей маленькой комнатке. В ее доме эта комнатка выполняла ту же роль, которую в иерусалимском Храме некогда играло «помещение для левитов», — она тоже располагалась рядом с «Храмовым залом», роль которого у нее играли две вечно запертые комнаты и «святая святых» за ними — та ванная, где вместо Духа Святого, Шехины, одиноко пребывал ее свипер, ее знаменитый американский пылесос.

Я не раз просил у нее разрешения войти в эту ванную, чтобы посмотреть на все те разнообразные щетки, многочисленные насадки, огромные колеса, толстый шланг и сверкающий хромированный корпус, о которых так часто рассказывала мама и которые так поразили мое воображение. Но бабушка была непреклонна. Возможно, она боялась, что я стану выпрашивать у нее этот пылесос, а она, сказать по правде, не славилась особенной щедростью и не раз отказывала мне во многих других просьбах. В таких случаях она обычно повторяла свое специальное выражение, которым пользовалась всякий раз, когда у нее просили, хотя бы на время, что-нибудь, чем она сама уже годами не пользовалась. «Пока я жива, — говорила она, — вы с меня никакого наследства не получите!»

Мне особенно запомнился случай с большой пивной кружкой, которая в детстве ужасно разжигала мое любопытство и заполучить которую я страстно желал. То был огромный стеклянный стакан с ручкой, на донышке которого было выгравировано латинскими буквами слово «Мюнхен». Ни в бабушкином доме, ни в домах ее детей пива не пили, и, когда я спросил ее, откуда у нас эта кружка, она ответила сквозь зубы: «Это от немцев». И больше ничего не объяснила. Не иначе она хотела сказать, что кружка попала к нам из соседних немецких поселков, Вальдхайма или Бейт-Лехема, после того как англичане депортировали тамошних жителей во время Второй мировой войны. Но когда я однажды попросил у нее эту кружку, она ответила этим своим всегдашним: «Пока я жива, ты с меня никакого наследства не получишь», — и вопрос был закрыт навсегда.

— Ну хотя бы приоткрой дверь на минутку, — канючил я. — Я только гляну разок на твой свипер, даже заходить не буду…

— Ни в коем случае нет!

Теперь вы можете понять мое потрясение, когда совсем недавно, работая над этой книгой и собирая для нее среди родственников рассказы о бабушке Тоне и ее заточенном в темницу пылесосе, я вдруг узнал, что мой двоюродный брат Надав, первенец тети Батшевы и ее мужа, дяди Арика, однажды упросил бабушку впустить его в эту запертую ванную — и она не только впустила его туда, но даже позволила там помыться!

Это произошло много лет назад, когда Надаву было лет семнадцать. Он совсем не интересовался бабушкиным пылесосом и вовсе не жаждал его увидеть. Я даже сомневаюсь, знал ли он вообще всю эту историю так подробно, как знал ее я. Но он поспорил со своей матерью, что бабушка Тоня разрешит ему помыться в той закрытой ванной, в которой никто из семьи никогда не мылся. Поспорил — и выиграл. Действительно полежал там в настоящей ванне, и даже довольно долго!

Как он ухитрился? Никто так и не знает.

— Очень просто. Я ее убедил, — сказал он мне с высокомерно-таинственной улыбкой, когда я пристал к нему, требуя объяснений.

Я почувствовал ревность и обиду. Надав моложе меня на пять лет, а я никогда не сомневался, что такого рода привилегии положены в первую очередь мне, как самому старшему бабушкиному внуку, а не всякой второстепенной мелюзге, всем этим несчетным внукам, что появились уже после меня. Я долго пытался утешить себя мыслью, что, возможно, никакой умышленной дискриминации с ее стороны здесь не было и все произошло весьма обычным путем — например, она попросила Надава починить что-нибудь в доме, а он в качестве платы потребовал за это разрешения помыться в ее «святая святых». И правда, в отличие от меня, унаследовавшего у отца обе левые руки и близорукость, у Надава хорошие руки и острое зрение, и он, подобно своему отцу и его братьям, тоже умеет починить, и построить, и собрать все, что угодно и нужно, будь то в доме или во дворе, в тракторе или в машине. Но действительно ли бабушка заплатила ему правом помыться в запретной ванной именно за какую-нибудь починку? Увы, она уже не может ответить на этот жизненно важный для меня вопрос, потому что умерла, а Надав ничего не подтверждает и ничего не опровергает — только улыбается в ответ на мои настойчивые вопросы своей раздражающей улыбкой и говорит: