Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу Страница 21

Убогость Стэмпса оказалась мне очень кстати, хотя сама я этого не сознавала. После Сент-Луиса с его шумом и суетой, грузовиками и автобусами, громогласными семейными сборищами мне по душе были пустые переулки и одинокие хижины в глубине больших хозяйственных дворов.

Нетребовательность здешних жителей помогла мне расслабиться. Они подавали пример удовлетворения, основанного на том, что ничего больше им от жизни ждать не приходится, хотя нужно им многое. Их способность довольствоваться малым стала для меня уроком. Оказавшись в Стэмпсе, я ощутила, что делаю шаг за грань географической карты и сейчас без всякого страха сорвусь с края мира. Больше уже не произойдет ничего, потому что в Стэмпсе вообще ничего не происходит.

В этот кокон я и забралась.

Очень долгое время ни от меня, ни от Бейли вообще ничего не требовали. Мы ведь были калифорнийскими внучатами миссис Хендерсон, которые только что совершили изумительное странствие на Север, в дивный город Сент-Луис. Год назад приезжал наш отец, на огромной блестящей машине, он говорил на королевском английском с городским акцентом – так что нам только и нужно было, что затихариться на много месяцев и снимать сливки со своих приключений.

Фермеры и служанки, поварихи и батраки, плотники и все дети городка регулярно совершали паломничество в Лавку. «На путешественников поглядеть».

Они обступали нас, будто неподвижные картонные манекены, и спрашивали:

– Ну и как оно там на Севере?

– А большие дома видели?

– И в лифте, что ли, ездили?

– Страшно было?

– А белые там другие, как говорят?

Бейли взял на себя обязанность отвечать на все вопросы, его живое воображение сплетало узорчатую ткань всяких захватывающих историй, которые наверняка и ему казались такими же неправдоподобными, как и мне.

Как всегда, выражался он очень точно:

– У них там на севере дома такие высокие, что зимой, бывает, месяцами не видно верхние этажи.

– Ладно врать-то.

– А арбузы у них размером в две коровьих головы, да и на вкус слаще сиропа. – Отчетливо помню его сосредоточенное лицо и изумление на лицах у слушателей. – А если сосчитать, сколько семечек в арбузе, еще до того, как его разрежут, можно выиграть пять разбильонов долларов и новенький автомобиль.

Мамуля, хорошо зная Бейли, предупреждала его:

– Ты гляди, Младший, поаккуратнее, не докатись до какой неправды.

(Слово «вранье» воспитанные люди не произносили.)

– Все там ходят в новой одежде, а отхожие места прямо в домах. Ежели в такое место упасть, тебя смоет прямо в реку Миссисипи. У некоторых еще есть ледники, только по-правильному они называются «морозилки» или «холодильники». А снега столько, что можно в нем завязнуть у самой своей двери – тебя потом весь год не сыщут. Мы из снега делали мороженое.

Это был единственный факт, который я могла подтвердить. Зимой мы собирали снег в миску, заливали молоком, посыпали сахаром – получалось «мороженое».

Мамуля так и сияла, а дядя Вилли светился от гордости, когда Бейли тешил покупателей рассказами о наших подвигах. Мы стали визитными карточками Лавки и предметами восхищения всего городка. Само по себе наше путешествие в волшебные края стало ярким пятном на унылом полотне жизни, а то, что мы вернулись обратно, сделало нас и вовсе предметом всеобщей зависти.

Ведь в Стэмпсе все выдающиеся события были, как правило, неприятными: засуха, наводнение, линчевание, смерть.

Бейли ловко пользовался тягой сельских жителей к любым развлечениям. Сразу после нашего возвращения он впал в сарказм, обсосал его дочиста, как сливовую косточку, понюшкой табака положил за губу. Каламбуры и афоризмы так и сыпались у него с языка, рапирами впиваясь во все на своем пути. При этом покупатели наши в целом были людьми настолько прямолинейными, и в мыслях, и на словах, что его нападки совершенно их не задевали. Они просто не улавливали их сути.

– Бейли-младший по разговорам – один в один Большой Бейли. Не язык, а золотце. Прямо как у папаши.

– А я слыхал, они там хлопок не убирают. На что ж люди живут-то?

Бейли поведал, что хлопок на Севере такой высокий, что для его сбора приходится подставлять лестницы – вот фермеры и пользуются для уборки машинами.

Некоторое время единственной, к кому Бейли проявлял доброту, была я. Не то чтобы он меня жалел, просто чувствовал, что мы, пусть и по разным причинам, оказались в одинаковом положении – а значит, я в состоянии понять его негодование, как вот он в состоянии посочувствовать моему уходу в себя.

Я так никогда и не узнала, рассказали ли дяде Вилли про происшествие в Сент-Луисе, но иногда я ловила на себе отрешенный взгляд его больших глаз. Он в таких случаях быстренько давал мне какое-то поручение, ради которого нужно было выйти из комнаты. Я от этого всегда чувствовала и облегчение, и стыд. Мне уж всяко было не нужно участие калеки (выходило, будто слепой ведет слепого), а кроме того, мне не хотелось, чтобы дядя Вилли, которого я по-своему любила, считал меня грешной и грязной. Если даже он так и думает, я не хочу этого знать.

Звуки я слышала приглушенными, как будто все вокруг говорили сквозь носовые платки или зажав рты руками. Цвета тоже сделались ненастоящими, какой-то смутный набор тусклых пастелей: не столько сами краски, сколько их выцветшие подобия. Имена стали улетучиваться у меня из памяти, мне стало страшно, что я теряю рассудок. Нас же не было меньше года, но покупатели, состояние счетов которых я раньше помнила, не сверяясь с гроссбухом, теперь казались мне незнакомцами.

Люди, кроме Мамули и дяди Вилли, считали мое нежелание говорить естественным следствием того, что меня против воли заставили вернуться на Юг. Равно как свидетельством того, что я тоскую по роскошной жизни в большом городе. Кроме того, я была известна своей «чувствительностью». Негры с Юга обозначали этим словом людей нервозных, считали, что это свойство – признак легкого недуга или слабого здоровья. Так что меня не столько прощали, сколько понимали.