Ориген - Андрей Десницкий Страница 21

— Да пожалуйста, — цежу я сквозь зубы не слишком дружелюбно.

— Впервой, что ли? — понимающе кивает он, — приезжий? Ты, главное, к Бочке не ходи, жирная она и широкая. Никакого удовольствия, даром, что дешево. А остальные ничего. Но Рыбка — она моя.

Я киваю.

— Слышь, друг, — обойдя меня, он прикасается к плечу того, первого…

Но дверь лупанария ^[9] открывается. Хозяин — наглый, толстый, масляный, с бегающими глазками, пропускает того, первого, не задавая вопросов. Видно, знакомы давно.

— Только не к Рыбке! — кричит этот, за мной.

— А то ж! — кривится ухмылкой хозяин, сжимает в кулаке медные кругляши. Видно, что заработаны они трудом, долгим, трудным, хлопотным — потные, стертые монетки. Их берегли, ими оплатили нужное — а теперь они сгинут в разверстой пасти, как и моя душа.

— И ты давай, — машет он мне рукой, — Змейка пойдет? Она гибкая, юная. Восемь!

— Тю-уу, — присвистывает тот, за моей спиной, — бога-ач ты, что ли, парень.

— Пойду, — я сглатываю слюну. Я сейчас хоть к Медузе Горгоне, только чтобы в лицо ей не глядеть.

— Рыбка скоро тоже освободится, — ласково сообщает он тому, что за мной.

Я суетливо выкладываю на протянутую ладонь из кошеля сестерций, второй, третий… Три сестерция — это семь с половиной ассов ^[10]. У меня еще есть один, я лезу за ним в кошель… Как это, оказывается, дорого! Или дешево — за продажу души, за вечную погибель?

— Ладно, хватит с тебя, — ласково мурлычет хозяин, — для первого раза скидка! Хватит и этого. И глоток вина потом — бесплатно! А постоянным гостям — по шесть. Тебе понравится, придешь еще.

Он ведет меня узким коридором, двоим не разойтись. Куда, интересно, выходят посетители, которые… уже? По сторонам — завешенные двери. Те звуки, которые доносятся из-за них… нет, это не люди. Это рычание, чавканье, хлюпанье Великой Бездны. Этот запах — не мускуса и цветов, а пота, гнева и страха. Страха смерти, его топят в жаркой чужой плоти, пока не лишатся своей.

Над каждой из дверей я вижу в колеблющемся пламени светильника похабные рисунки, чтобы разжечь в мужчине охоту. Неужели кому-то помогает? Они же… Но разглядывать некогда.

Одна завеса отдернута. За ней — жен… девочка. Гибкая юная девочка с раскинутыми ногами на самом простом ложе, рядом с ней — столик, на нем кувшин с водой, на полу — сливная лохань.

— Иди ко мне.

Сколько же ей лет? Как давно оборвалось ее детство? Сколько из немногих этих лет провела она здесь и сколько еще проведет? И сколько пройдет, пока не превратится и она — в бочку, с корявыми ногами и истерзанным лоном? Что будет с ней дальше?

— Иди ко мне, иди, что же ты, дурачок…

Она встает, берется за мои плечи и ниже, ниже: пальцы шарят, словно в поисках кошеля, но кошель и так уже почти пуст. Одежда спадает на пол, тело не слушает меня — но отзывается на ее умелую ласку. Да еще как!

— Бедный мой, маленький мальчишечка, соскучился поди, истосковался по…

Я не смогу повторить это слово. Но в ее устах оно пахнет розой.

— Вот и славно, вот мы сейчас поймаем твоего конька, усмирим, объездим… иди, иди ко мне!

И тянет меня на постель.

И я иду. Я падаю. Я рыдаю.

Ночь.

Я стою в своей комнате, усталый, опустошенный, как тот кувшин, из которого она пыталась подмыться, как та плошка, в которой хозяин блудилища поднес мне глоток отвратного вина. Как та улица, на которую выпроводили меня с другой стороны коридора. Как ветер из пустыни, как собачий брёх, как глаза заспанного слуги, отворившего мне дверь уже перед самым рассветом.

Так теперь и моя душа. Я познал этот вкус. Я пал.

Я стою в своей комнате обнаженным, с большим кухонным ножом в руках — таким повар кромсает бараньи окорока. На столике — плошка с вином, оно получше, чем было в блудилище, оно покрепче, им удобно промывать раны. И рядом — горсть пепла из кухонного очага, раны полезно присыпать, чтобы быстрей заживали.

Будет больно. Будет смертельно больно, но так и надо тебе, плоть. Я гляжу на древнего и могучего змея: он победил меня сегодня. Но змей — ничто без двух яблок эдемского сада, посреди которых находит он ложный покой, пока не восстанет вновь в поисках моего падения. Я оставлю змея — но отсеку остальное. И поставлю в этой повести точку.

Есть ведь те, кто сделали себя скопцами ради Царствия — я теперь понимаю, как это. Совсем нетрудно взять из кухни пепел и нож, зачерпнуть вина. Взмахнуть и отсечь. Труднее будет объяснить всё потом Арете. Но она поймет. Только один взмах. Только немного боли.

— Считаешь, Я создал Адама несовершенным?

Я не знаю, откуда пришел этот вопрос. Нет, не было гласа с небес, не было вообще ничего, даже легкого движения ветра. Но вопрос — был. Мужчину и женщину сотворил Он человека, и было так от века. Иудеи похваляются обрезанием, отсекая у себя малую часть плоти, и то же творят египтяне, а я решил их превзойти в своем чванстве, добавляя к блуду горший грех гордыни?

Я бросаю на пол нож, подхожу к окну и развеиваю пепел — ночной ветерок услужливо принимает его из моих рук и разносит по всему двору. Я отсеку свою страсть иначе. Я больше никогда не взгляну на Сероглазку.

Пробуждение в душной темноте прежде рассвета — зимние рассветы не торопятся в Москву. Постель мокра. Двадцать лет. И месяца три уже без секса — как же это так получилось?