Калинова Яма - Александр Пелевин Страница 20

Не все, однако, разделяли мой яростный антинемецкий запал. Во время работы в газете я сдружился (если вообще можно употребить это слово по отношению к разведчику) с репортером Анджеем Ожешко — добрым круглолицым блондином, любившим выпить и поесть. Вечером в конце июня — как раз после того, как вышла та самая статья, — мы с ним решили прогуляться по Кракову от Дворца Печати, где располагалась наша редакция, до набережной Вислы, где Анджей хотел встретиться с одним из своих далеких знакомых.

Был теплый летний день, дул свежий ветерок, с востока приближались облака. Ожешко был встревожен и напуган. И, как всегда, разговорчив.

— Томаш, все-таки так нельзя, — говорил он, постоянно ускоряя шаг и монотонно жестикулируя правой рукой с зажатой в ней папиросой. — Да, немцы — враги, и да, они хотят войны, но зачем так писать? Неужели ты не понимаешь ответственности? Я понимаю: твои родители не заслужили такого, и поверь, я тоже ненавижу немцев, но зачем же вот так?

Согласно легенде, я родился в польской семье в Штеттине. В декабре тридцать восьмого моих родителей арестовало гестапо, а сам я бежал в Краков. Легенда готовилась долго, с душераздирающими газетными публикациями о несчастной семье Качмареков и даже со свидетельствами людей, которые якобы знали моих родителей.

— Неужели ты не понимаешь, что дразнишь их? — Ожешко продолжал нервно жестикулировать. — Иногда я думаю: будь проклят наш польский гонор! Наше бряцанье оружием, наша воинственность — пока дело не дойдет до настоящей войны, все мы кажемся себе крылатыми гусарами. Поверь, Томаш, я не меньше тебя хочу увидеть польских солдат, марширующих по Берлину, но если можно обойтись без этого, то зачем лишний раз дразнить немцев? Это опасная игра. Мы машем водяным пистолетиком под носом у опасного зверя.

— Без этого нельзя обойтись, — глухо отвечал я. — Война будет. Глупо рассчитывать, что все обойдется. После Чехословакии они вошли во вкус и теперь не остановятся.

— Как раковая опухоль. — Ожешко крепко закусил папиросу. — Томаш, я никогда не видел войну. И, если честно, не хочу ее видеть. Очень не хочу.

— Я тоже не видел, — соврал я. — И тоже не хочу.

Неторопливым прогулочным шагом мы прошли Старовисльну улицу и подошли к реке, откуда пахло студеной свежестью. У набережной, опершись на ограждение, стоял невысокий человек в слегка помятом костюме. Он обернулся к нам и помахал рукой Ожешко: видимо, это и был его знакомый. У него было плоское лицо с круглым носом, небольшие залысины на висках и немного оттопыренные уши. Когда мы подошли к нему, он энергично пожал руку Ожешко.

— Наконец-то, — сказал он. — Добрый день, пан Анджей. Я завтра еду в Германию, и уже боялся, что не увидимся.

— Добрый день, пан Франтишек, — ответил Ожешко. — Томаш, это очень интересный человек. Это Франц Хониок, он живет в Силезии, но всей душой любит Польшу. Пан Франтишек, это журналист Томаш Качмарек. Вы наверняка читали его.

— Пан Качмарек! Какая приятная встреча! — Глаза Хониока заблестели, он пожал мне руку. — Я читал вас в газете, вы прямо ух! Так и хочется сесть на танк — и до Берлина!

Я смутился.

— Что вы, самые обычные статьи. А вы не хотите переехать в Польшу? В Силезии вам может грозить опасность. Сейчас очень неспокойно.

— А, — Хониок махнул рукой. — Будь что будет! У меня там ферма. Неужели я брошу дело всей жизни? А что до Гитлера — да не пошел бы он к черту. Уверен, ему осталось недолго.

— Я же говорил, что среди немцев есть порядочные люди! — сказал Ожешко. — Порядочные и бесстрашные. Люди, в которых еще не заглох голос совести. А теперь пойдемте к Пивной улице, там есть отличное заведение.

Весь вечер мы пили пиво и разговаривали. Хониок был интересным собеседником для силезского фермера. Он рассказывал смешные деревенские истории и много шутил, а когда речь заходила о политике — громко проклинал Гитлера и желал победы польскому оружию.

— И пусть нашему доблестному вермахту здесь дадут такого пинка под зад, чтобы они драпали до самого Берлина! — говорил он, пил и смеялся, а затем вновь становился серьезен. — Знаете, когда я читаю немецкие газеты, мне иногда хочется рычать от злобы. Эта бешеная собака не понимает, что найдет здесь свой конец! И я уверяю вас: среди немцев намного больше порядочных людей, чем кажется. Просто они задавлены, их не слышно, но они есть. И однажды они заявят о себе. Будьте уверены.

Я поддакивал и кивал головой. И все же мне он был неприятен, как неприятен любой человек, желающий поражения своей стране.

— Господи! — говорил Хониок, оглядывая кабак после глотка пива. — Каждый раз, когда я приезжаю сюда, я дышу воздухом свободы. Не смотрите, что я немец по паспорту: в душе я поляк. Сегодня мы все поляки. Все честные люди, оказавшиеся под тенью Гитлера.

— И все же лучше бы вам переехать сюда насовсем, — заметил я. — Зачем по собственной воле жить в стране, которую вы не любите?

— Я люблю Германию! — возмутился Хониок. — То есть, как сказать… Я ненавижу германское правительство, армию, всех этих пропагандистов, всю эту тупую, серую массу, которая повелась на их слова о величии народа.

— Но ведь народ — это и есть страна. — Я не мог упустить случая немного поиздеваться над его логикой.

— Народ одурманен! — воскликнул Хониок. — Они ничего не понимают! Их загнали в стойло, а они только и рады размахивать руками и орать свое нелепое «Зиг хайль, зиг хайль».

Он поднял вверх руку и карикатурно изобразил нацистское приветствие, исказив голос, выпучив глаза и оттопырив губу.

— Идиоты, — продолжал он.

— Ну так переезжайте сюда! — повторил я.

— У меня там ферма, — опять смутился Хониок.

Мы сидели в пивной до позднего вечера. Хониок изрядно напился, и Ожешко решил отвести его до дома. Я пошел к себе пешком, поскольку жил совсем недалеко.

Забавный парень, думал я, идя по освещенным фонарями улицам Кракова.

Тогда я еще не знал, что Франц Хониок все-таки сыграет свою роль в истории. В конце лета его арестует гестапо. 31 августа его накачают наркотиками, переоденут в форму польских повстанцев и вместе с несколькими заключенными отвезут на радиостанцию в Глейвице. Здесь его застрелят. Труп бросят у входа в здание станции как одно из доказательств польского нападения. Вскоре тела Хониока и других заключенных найдет местная полиция ^[15]. Ночью новостные службы Германии сообщат о дерзком нападении поляков на границе. Утром, выступая с речью в Рейхстаге, Гитлер скажет: «Сегодня ночью Польша впервые стреляла по нашей территории, используя регулярную армию. Мы ответим огнем не позже 5:45».

В это время вермахт уже будет наступать по всей границе. Начнется стрельба в Данциге. На города Велюнь, Хойниц, Старогард и Быдгощ упадут первые бомбы.

★ ★ ★