Реквием по Наоману - Бениамин Таммуз Страница 20

– Господи, да поцелуй меня.

– Почему ты ушла к Мешуламу? – Повторил Эликум, не сдвигаясь с места.

– Ты все еще не понимаешь? До сих пор?

– Понимал бы – не спрашивал, – сказал Эликум.

– Раз ты не понимаешь, не поможет, если попытаюсь тебе объяснить, – сказала Лизель, – почему ты не хочешь меня поцеловать?

Господин Бабаев вернулся в комнату и извинился за отсутствие.

Эликум встал, поклонился Лизель, пожал руку господину Бабаеву и вышел.

На улице шла огромная демонстрация под лозунгом «Слушайте наш призыв из глубин молчания!»

Некоторое время Эликум смотрел на шагающих людей, на британских полицейских, сопровождающих демонстрантов, затем пошел на автобусную станцию и вернулся в дом к деду. Было Эликуму тридцать три года, и он так и не мог объяснить, почему вернулся.

– Ты не торопись. Сиди спокойно, и мы разработаем план, – сказал ему дед Эфраим.

– Нет у меня планов, – ответил Эликум.

– Я его составлю, не беспокойся, – обещал Эфраим, – я не дам тебе гнить на фабриках твоего отца… Вдруг заделался портным, шить начал формы для армии. Это не для тебя. Я устрою тебе нечто получше, здесь, в мошаве.

– Нет, у меня преподавательское удостоверение, – сказал Эликум.

– Какое еще удостоверение? – испугался Эфраим.

– Я преподаватель марксизма, – объяснил Эликум. – Учился и получил удостоверение.

– Марксизм? Это как большевики? Забудь об этом. У нас в семье такого нет. Выслушай меня хорошенько, затем решишь сам… К примеру, дядя твой Герцль давно уже нуждается в помощнике. Если не хочешь, можно начать в союзе владельцев цитрусовых плантаций. Не обязательно бежать далеко, можно тут, дома. Сиди себе спокойно, время есть. Никто на тебя не давит. Ты уже не ребенок. Сколько тебе? Следует подумать о свадьбе, но и об этом не беспокойся.

– Я не беспокоюсь, – сказал Эликум, – я просто не знаю точно, что.

Когда люди не знают, является История и выбирает для них возможности, иногда находит и своих посланцев. Такое и случилось с Эликумом. Он встретил Историю в облике коммунистического лидера, усатого и очкастого, который объяснил ему, что на землях Палестины вскоре начнется первый этап уничтожения Британской империи, и один из путей участвовать в этом, пойти в ряды ЛЕХИ, организации, в которой есть и фашистские элементы, но её можно направить на цели революции, и в рядах организации уже находятся товарищи, знающие свои обязанности в этом деле.

В 1947 Эликум уже во всю служил этому делу, и из слов товарищей стало ему известно, что он мужественный герой, истинный боец и бесстрашный командир. И все это потому, что ему не составляло труда подкладывать мины под проволочное заграждение, окружающее воинский лагерь, стрелять из засады, лежать ночами в какой-либо канаве на обочине дороги или с водонапорной башни вести огонь по воинским колоннам англичан.

В свободное от операций время он рассказывал товарищам о диалектическом материализме, и они не смеялись над ним, ибо он был героем, но незаметно покидали комнату один за другом. Оставшись в одиночестве, он заводил патефон и слушал музыку. А если находился в других комнатах в перерывах между операциями, начинал насвистывать мелодии, и приклеилась к нему кличка «свистун», ибо если не говорил, и к нему не обращались, то начинал насвистывать.

Со временем он вообще перестал говорить. В 1948 году, когда грянула война за Независимость и лидеры провозгласили создание государства Израиль, Эликум влился в 89-й батальон. В декабре, во время наступления в Негеве, сразила его египетская пуля.

К его родителям пришли трое из военного раввината.

К концу 1948 число погибших на войне достигло пяти тысяч. Мертвые оставили родителей и вдов. Но эти страшные цифры говорили о принадлежности, а от принадлежности коротка дорога к смирению с приговором, а от смирения с приговором считанные шаги к окаменевшим лицам. Не плакать. Не быть сломленными. Павшие. Пали во имя. Не как те миллионы евреев, сожженных в печах. Здесь мы знаем, за что отдаем жизнь.

Обо всем этом читали в газетах члены семьи Абрамсон и Бен-Цион день за днем, отшвыривали от себя эти листы в испуге и говорили: «Не про нас будет сказано». А члены семьи Кордоверо говорили: «Покойник». И вот сейчас это приползло к порогу и ударило людям в сердца. Брата погибшего, Оведа, вызвали из армии, где он служил офицером, отвечающим за снабжение. Узнав о гибели брата, ощутил Овед гнев и вину. Как это могло случиться именно с ним, с его семьей, это граничило с подлостью, оскорблением, которое невозможно обойти молчанием и таким образом признаться в собственном бессилии и неуважении к себе. «Я отомщу за его кровь», – повторял он про себя, а потом и в голос.

Эфраим сидел, согнувшись, в кресле и требовал, чтобы принесли ему пальто. Он гневно отвергал предложение остаться дома и не ехать на похороны, отмахиваясь руками. Но не издал ни звука. Ривка щипала себе щеки, и надо было ее поддерживать. Сарра обмякла от слез в объятиях Аминадава, мужа своего, и все повторяла, что не хочет жить, что она во всем виновата, что ребенок, по сути, был сиротой со дня рождения, просто забыли его. И вот, сейчас она не хочет больше жить. Аминадав тряс ее за плечи, ошалело бормотал:

– Ну, да, и я… Что ты хочешь, Сарра? Я тоже… Что ты, что с тобой?..

Аминадав никогда не говорил упорядоченными фразами. И плакать тоже не умел, как и смеяться. Он был верен своей семье и своему делу, но к случившемуся абсолютно не был готов. Это было нечто новое и неправильное. Это свалилось внезапно, без всяческой подготовки. Как можно вообще что-то делать без подготовки? И что, другие понимают в этом больше? Или делают вид, что понимают? Ибо если это не так, почему ему это не открывают? Почему он как бы в стороне? Разве такое возможно, что другие понимают больше в том, что случилось с Эликумом? Ведь это его сын! Его, а не их. Так что же?

Когда приблизились к яме, куда собирались опустить тело, закутанное в саван, по краям горизонта вспыхивали короткие зарницы, слышался гром, идущий издалека, военный раввин поглядывал в небо, кривил губы и приступил к делу немедля. Бабушка Ривка упала на комья влажной земли, исходя рыданиями, дочь ее Сарра пыталась поднять ее, не смогла и сама упала рядом. Эфраим не двигался с места, смотрел на тело, укутанное в белый саван, и что-то шептал. Казалось, он даже не видел, что происходит с женой и дочерью. Рахель и Овед стояли со стороны. Отец погибшего Аминадав тоже стоял в стороне, не вмешиваясь, ибо думал, что-то, что они делают, так и должно быть, и он, вероятно, должен что-то делать, но не знал, что, и в этот миг, оглядывая всех, увидел сводного своего брата, Герцля.

Тот стоял отдельно от всех, не похожий на других своей одеждой и ростом и английской своей прической. И что видят глаза Аминадава? Герцль рыдает в голос, не стесняясь, плечи его содрогаются, изо рта вылетают сдерживаемые с трудом стоны, и высокая его фигура качается, как на ветру, и вот-вот сломается. Что Герцлю Эликум? – испугался Аминадав. Может быть, между ними тайный какой-то союз? Или Герцль знал нечто, о чем ничего не известно Аминадаву, и потому Герцль делает то, что надо бы делать ему, Аминадаву? Быть может, все это ускользнуло от его понимания, ибо он вообще не существует? Если бы он существовал, знал бы, что делать. Аминадав пытается вспомнить что-либо важное из собственной жизни, но кроме нескольких трудных минут не в силах ничего вспомнить, и еще больше пугается. Быть может, Герцль существует в иной форме, чем он, Аминадав? Женщин не следует принимать всерьез, но Герцль человек дела, человек серьезный, и смотри, что с ним творится.