Мы - Дэвид Николс Страница 20

И все же — я бы не решился признаться в этом Конни, хотя, думаю, она и так знает, — сталкиваясь с искусством, я всегда пребывал в некой растерянности, словно во мне чего-то не хватает и всегда не хватало. Я способен оценить мастерство и умелый выбор красок, я разбираюсь в социальном и историческом контексте, но, несмотря на все усилия, моя реакция на искусство кажется мне самому фундаментально мелкой. Я никогда не знаю, что говорить или, если на то пошло, чувствовать. От портретной живописи я жду узнаваемости — «Смотри, это дядя Тони» — знакомых или кинозвезд. Оценка искусства в стиле школы мадам Тюссо. В реалистичных работах мне важны детали; «Взгляни, какие ресницы! — говорю я как идиот, восхищаясь тонкостью кисти. — Посмотри на отражение в его глазу!» В абстрактном искусстве я ищу цвет — «Мне нравится этот синий», — как будто работы Ротко и Мондриана не более чем огромные цветовые диаграммы. Мне понятно легкое волнение оттого, что видишь произведение искусства вживую, если можно так выразиться; осмотр достопримечательностей, когда Гранд-Каньон, Тадж-Махал и Сикстинская капелла становятся объектами, против которых можно поставить галочки. Я понимаю уникальность и редкость, прибегая к критической школе «сколько стоит?».

Разумеется, я способен увидеть красоту. В своей работе я все время ее вижу: симметричное дробление оплодотворенного яйца лягушки, подкрашенные стволовые клетки эмбриона полосатого данио или электронную микрофотографию арабидопсиса, резушки Таля; и я способен увидеть те же формы и узоры, те же приятные пропорции и симметрию в картинах. Но правильные ли те картины? Есть ли у меня вкус? Не пропускаю ли я чего-нибудь? Все это субъективно, разумеется, и правильных ответов не существует, но в картинной галерее меня всегда одолевают чувства, что охранники только и ждут, как бы выставить меня за дверь.

Мои жена и сын лишены подобных терзаний. Разумеется, они не выпендривались в Итальянской галерее Лувра, когда играли в игру, кто дольше рассматривает картину. В данном случае это была фреска Боттичелли, потрескавшаяся и поблекшая, очень славная вещь, но действительно ли в ней можно было столько всего разглядеть? Они впитывали все то, что я пропускал, — работу кисти, игру света и тени — и при этом ахали и охали. В конце концов мы двинулись дальше, проходя мимо бесконечных вариантов распятий и рождений Христа, разнообразных мучеников, отстеганных кнутом или пронзенных стрелами, был еще там один невозмутимый святой с торчащим из головы мечом, и сценка с Марией — обычно изображают Марию, — которая отпрянула от ангела, оставившего после себя лишь струйку дыма. «Брачческо, видимо, — заметил я. — Реактивный ангел!», как будто это что-то значило, и мы пошли дальше.

Мы прошли мимо потрясающего батального полотна, написанного неким художником по имени Уччелло, на котором солдаты сцепились вместе в виде черного дикобраза; трещины и разрывы холста лишь добавляли странным образом ему величия. В большом центральном коридоре мой взгляд упал на портрет бородача, чье лицо при близком рассмотрении состояло из яблок, грибов, винограда, тыквы, а нос был написан в виде большой сочной груши.

— «Осень» Арчимбольдо [15]. Смотри, Алби, его лицо состоит из фруктов и овощей!

— Китч, — ответил Алби, подарив мне своим взглядом приз «За самое банальное замечание, когда-либо сделанное в картинной галерее».

Видимо, поэтому музейные аудиогиды стали такими популярными; уверенный голос в твоем ухе рассказывает тебе, что думать и чувствовать. «Взгляните налево, обратите внимание, пожалуйста, рассмотрите»; как было бы здорово, выйдя из музея, всегда носить с собой этот голос, в течение всей жизни.

Мы пошли дальше. Я увидел прелестного туманного да Винчи, смотришь на картину словно сквозь грязные очки: две женщины, воркующие над младенцем Христом, но шедевр, видимо, не заинтересовал ни Конни, ни Алби. Я невольно отметил, что чем известнее произведение искусства, тем меньше времени они проводят перед ним. Во всяком случае, они не проявили ни малейшего интереса к «Моне Лизе», основополагающему произведению Ренессанса, которое висело на самом почетном месте между объявлениями, предостерегающими от карманников, в огромном зале с высокими потолками, зато малоизвестные полотна они буквально пожирали глазами. Хоть день только начался, но в музее собралась целая толпа, и все фотографировали, позируя с той особой недоверчивой улыбкой, какая бывает у человека, положившего руку на плечо известной личности. «Алби! Алби, сфотографируй меня вместе с мамой…» — попросил я, но они уже предпочли Джоконде маленькие холсты по другую сторону стены с «Моной Лизой» — темного Тициана, затененного буквально и фигурально двумя обнаженными женщинами, играющими на флейте. Они все смотрели и смотрели, а я удивлялся: что в этой картине такого? Что они в ней разглядели? И в очередной раз поразился силе великого искусства, заставляющей чувствовать себя отвергнутым.

Вернувшись в большой коридор, Алби задержался у маленького портрета кисти Пьеро делла Франческа [16], достал небольшой альбом для рисования в дорогом кожаном переплете и начал копировать углем, а у меня упало сердце. Давно пора написать научный труд, почему осмотр художественной галереи гораздо утомительнее, чем, скажем, восхождение на Гельвеллин. Я бы предположил, что тут играет свою роль энергия, необходимая для удержания мускулов в напряжении, в сочетании с умственным усилием, когда придумываешь, что бы такое сказать. Какова бы ни была причина, я устало опустился на кожаный диван и начал любоваться Конни, движением ее рук, изгибом шеи, когда она поднимает глаза на полотно, и тем, как натягивается на попе ее юбка. Вот где искусство. Вот где красота.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и, перейдя через зал, склонилась вниз, приложив свою щеку к моей.

— Устал, старичок? Потерпи, это будет последний вечер.

— Слишком много искусства. Жаль, я не знаю, на какие картины смотреть.

— Какие хорошие, какие плохие?

— Мне бы хотелось, чтобы они помечали хорошие.

— Но, может быть, «хорошие» не одинаковы для всех.

— Я никогда не знаю, что говорить.

— Совсем не обязательно что-то говорить. Просто найди в душе отклик. Почувствуй.

Она потянула меня с дивана, и мы пошли дальше по этому огромному королевскому хранилищу, мимо древнего стекла, мрамора и бронзы, в зал, где выставлялось французское искусство девятнадцатого века.