В поисках утраченных предков - Дмитрий Каралис Страница 20

— Если действительно дурак, то уволит, — нахмурится Молодцов и добавит, что не боится вновь пойти прорабом, мастером, а то и плотником, тюкать топором. — Мне интересно дело делать, а не прогибаться перед начальством. Доверили, так не мешайте строить…

Молодцова не уволят. Хотя некоторые будут копать под него, представляя Саню чуть ли не мятежником, идущим против генерального курса. Саня в тот период скажет, бодрясь: «Жизнь, как у графина, — каждый норовит взять за горло». А через несколько лет Молодцова пригласят работать туда, откуда, как говорится, лучше видно. Не за присказку, я думаю, возьмут, а вообще…

Мне нравится его имя — Александр. Я хотел назвать им моего первенца. Но сестры сказали, что нельзя — ведь так уже звали еще одного моего умершего брата.

Над моим столом висит круглая застекленная фотография, оклеенная черной материей. Мой брат Александр, родившийся в сорок третьем году в Ленинграде.

Рамку делала мать.

Стриженный наголо и оттого лобастый и головастый, он сидит в белой рубашке с темным бантом на груди и с интересом, чуть приоткрыв в улыбке рот, смотрит куда-то мимо меня. Нашим взглядам никак не встретиться.

Ему четыре года.

— Папа, — спросил меня однажды сын, — это ты маленький?

— Нет, это мой старший брат Александр, — объясняю я. — Сашенька. Он умер маленьким. Сорвал на полянке траву и съел, а она была ядовитая. Белладонна называется…

— Нет, все-таки Сашенька твой младший брат, — после раздумья говорит сын. — Вон он какой маленький, а ты вон какой большой…

— Старший, — говорю я. — Он родился во время войны, а я — после.

— Во время войны? А он в фашистов стрелял?

— Нет, они в него стреляли. Снарядами из пушек.

Мой младший старший брат Александр.

Свидетельство о рождении — фотография — свидетельство о смерти.

Мать по моей просьбе часто рассказывала о блокаде. И вольно или невольно ей вспоминались самые тяжелые времена: зима сорок первого — сорок второго. Замерзший водопровод. «Буржуйка». Саночки. Синюшная Надька в холодных подушках. Обстрелы. Все 900 дней блокады представлялись мне одной студеной ночью со стуком метронома и зыбкими тенями людей.

И когда уже не стало отца и матери и до меня дошло, что Саша родился в конце сорок третьего не где-нибудь в Ташкенте, а в Ленинграде, мне в голову полезли тяжелые мысли. Я носил эти мысли в себе, пока не решился на разговор с Феликсом.

Феликс назвал меня болваном и вытянул со стеллажа книгу А. Бурова «Блокада день за днем». «На, прочитай! — чуть снисходительно сказал он. — Истории своего города не знаешь, а считаешь себя ленинградцем. В январе сорок третьего блокаду прорвали, а в феврале уже эшелоны со всей страны шли. Плюс «Дорога жизни» второй год уже действовала. Бол-л-лван!.. — Он закурил и посмотрел на меня жестко: — В блокаду за воровство продуктов расстрел полагался. На месте…»

Я прочитал книгу, и у меня отлегло.

И я мысленно опустился перед матерью на колени…

В моей шкатулке хранится свидетельство о рождении Александра, выданное бюро ЗАГС Смольнинского района Ленинграда. Дата выдачи — 2 ноября 1943 года. До полного снятия блокады — считанные недели.

Мать родила Сашу семимесячным, получив извещение о гибели старшего сына — Льва.

Я дорожу этой старой, темного полированного дерева шкатулкой. Там хранятся трудовые книжки отца и матери, дневник деда-химика, свидетельства о рождении и смерти, письма, письма, снова письма и в уголочке — медали отца и матери «За оборону Ленинграда», отчеканенные в блокадном городе.

Мать говорила, что этой медалью смогут гордиться все ее будущие потомки. Таких медалей больше не отчеканят.

Надежде по малолетству медаль не полагалась. Она была крохой. Зато при рождении сына ей вручили голубой металлический кружочек в пластмассовой книжечке: «Родившемуся в Ленинграде».

И у моего сына есть такая. Она хранится в той же шкатулке, где и родительские «За оборону Ленинграда».

Между ними — плотная пачка документов длиною в десятки лет.

Не было бы тех латунных с зелеными ленточками — не было бы и этой, голубой и праздничной. Не было бы ни Надежды, ни меня, ни наших сыновей…

Мы строим дом. Уже сломана половина старого — девичья комнатка с чердаком, где в детстве я любил ночевать на сене.

Чердак достался мне по наследству от Феликса. Там была устроена низенькая загородка для сена. На стене висели книжная полка и латунная керосиновая лампа, переделанная братом в электрическую.

Лампа имела осиную талию, и Феликс уверял, что она с пиратского брига и видала виды.

По ночам, когда родители засыпали, я включал пиратскую лампу и читал Конан Дойла.

Под сеном я прятал дневник — толстую тетрадь в клеенчатой обложке. Когда мы вытаскивали с чердака лыжи, непарные валенки и пропылившееся сено, я нашел свой дневник и прочитал записи пятнадцатилетней давности.

«Вчера мы с родителями ездили на корабле в Петродворец. Там очень красиво. Корабль сильно качало, но на нем был буфет. Я выпил три бутылки лимонада.

Мама опять плохо себя чувствует, у нее давление. Завтра мы с папой поедем на Черную речку за раками. Папа сейчас в отпуске. Мне обещали купить маску для подводного плавания и ласты.

Надин муж мне нравится. Мы с ним будем строить катамаран. Моему племяннику Димке исполнилось три месяца, он часто плачет.

Мы с Виталькой узнали, что на 7-м километре раньше была богатая финская усадьба, и там может быть зарыт клад. Хотим поехать туда на велосипедах. 20 июля 1964 года».

На этой записи дневник обрывается. Через одиннадцать дней умерла мама, и мне стало не до дневников.

Мы строим дом. Уже видно, что это будет дом, а не утепленная конура, как в порыве гнева предрекал Феликс. Но и не дачный особняк директора овощного магазина. Нормальный дом на четыре семьи, где можно провести лето, приехать зимой.

Растут наши долги и энтузиазм. Мы суем в обувную коробку квитанции и товарные чеки на купленные материалы, но Феликс аккуратно раскладывает их по стопкам и соединяет скрепками. «Знаем мы эти штучки, — ворчит он. — Не дети. Все хорошо, пока хорошо. Саня, гони квиток за рубероид, он у тебя… Подведете меня под монастырь, понимаешь ли… Кто, спросят, зачинщик и организатор? Феликс Николаевич. Суши сухари. Вы мне эту анархию бросьте…»

В июне мы с Молодцовым и Удиловым берем отпуска. Феликс отпуск не берет, но обещает приезжать на неделе и в выходные. Он два года не был в отпуске и считает: стоит ему уйти в отпуск, как в лаборатории все пойдет наперекосяк. Прибор, которым он хочет утереть нос японцам, сделают непременно тяп-ляп — вместо сенсорного выключателя поставят корабельный рубильник, а саму схему засунут в посылочный ящик, насверлив в нем дырок для вентиляции. И потом объяснят свое головотяпство объективными причинами: не было одного, не достали другого, не подписали требование на третье. Феликс говорит, что знает своих сотрудников как облупленных и поэтому не пойдет в отпуск до сдачи прибора. К тому же начальник отдела кадров давно точит на него зуб, и стоит Феликсу исчезнуть из города, его лабораторию отправят на недельную прополку корнеплодов — в отместку за смачную фигу, которую Феликс показал ему в начале зимы, когда начиналась кампания по переборке картошки. Феликс тогда сказал, что если начальник отдела кадров находит в своей конторе сто не занятых делом научных работников и легко посылает их то косить траву, то рыться в гнилой картошке, то такого начальника надо гнать. У него — Феликса, свободных людей нет. И точка.