Яблоневое дерево - Кристиан Беркель Страница 20

– Ну, Гессе. А потом он написал «Демиана». Такой забавный юношеский роман. На мой взгляд, немного невнятный. А ведь ему тогда было уже за сорок. Ха! Ну да. Думаю, у отца набралось не слишком много пациентов, все шли в основном к Гроссу или к Юнгу. Гессе тоже переметнулся. Возможно, мы переехали в Берлин еще и поэтому. Здесь жизнь была очень уединенной. Может, родители устали друг от друга и надеялись освежить отношения. Но в Берлине отец вернулся к старым привычкам. Он каждый день ходил в зоопарк «на охоту».

– В зоопарк?

– Ну, сам знаешь.

Я действительно знал – во всяком случае, догадывался. Разве не в зоопарке дед познакомился с моим отцом?

– Денег тоже не было. Мы питались в основном воздухом и чтением. Иногда ему присылал деньги брат. Он был профессором в Университете Гумбольдта и неплохо зарабатывал. К тому же, активно публиковался. При этом он постоянно использовал идеи моего отца, которые тот по своей наивности послушно излагал ему в письмах. Хотел доказать, что он не бездельник. Но мой дед все равно отказывался его видеть. Брак с женщиной «иудейской веры» и внучка от такого союза стали последней каплей. Ха!

Она громко расхохоталась.

– Он был антисемитом?

– Да, как и полагается праведным немецким протестантам.

– Но ведь не все немецкие протестанты – антисемиты.

– Нет, не все, – она снова улыбнулась. – Как вообще можно быть гуманистом и антисемитом одновременно? Объяснишь мне? К тому же, при чем здесь я? Я еврейка лишь наполовину.

– Ты еврейка.

– Ой, только не начинай опять, ладно? Я полукровка, уж я-то знаю.

– Да, в нюрнбергских расовых законах говорилось о евреях наполовину, одну четверть и одну восьмую, но до Гитлера такого не было.

– Я полукровка – и баста! Уж я-то получше тебя знаю, за что меня преследовали, мой любезный друг!

Мы гневно уставились друг на друга.

– Ты еврейка. Твоя мать была еврейкой. А по еврейским законам это значит, что ты еврейка. Точка.

Я хлопнул ладонью по столу. Мать вздрогнула, словно я вынес ей окончательный приговор. Но я хотел восстановить мир.

– Почему для тебя это такая проблема?

Попытка полностью провалилась. Она затряслась.

– У меня нет проблем. Проблема у тебя. И похоже, большая. Но я не позволю тебе использовать меня для ее решения. Другие уже пытались. Решайте свои проблемы сами и оставьте меня в покое.

Она резким движением сбросила со стола тарелки и чашки. Нетвердо встала. Я хотел помочь, взял ее за руку, но она гневно вырвала ее, смерила меня презрительным взглядом и ушла.

К столику поспешил молодой официант. Густо покраснев, он принялся собирать осколки. Желаю ли я чего-нибудь еще? Я сел и заказал себе кофе. С Лаго-Маджоре слетел утренний туман. В солнечном свете проступили четкие очертания горного пейзажа. Мой взгляд задержался на просторных лугах. Я прислушивался к звону ложек и посуды. Слышались тихие разговоры. Потом вступил детский голос. Передо мной вдруг возникла яблоневое дерево. Как и тогда, в нашем саду, я не мог сдержать слезы. Как и тогда, не знал, что делать. Как и тогда, я пытался отвести взгляд, но все плыло перед глазами.

Я сидел в шортах под яблоней с родителями. К нам приехали дядя Вальтер и тетя Клара. Вальтер и Клара Блохер. Они не были нам родственниками, но в те времена, в шестидесятые, всех взрослых называли дядями и тетями. В тот летний день ярко светило солнце. Когда они зашли в калитку, я подбежал к ним, взял за руки и повел к яблоневому дереву. Я всегда так делал по воскресеньям, когда приходили гости. У подножия дерева уже ждали стулья. Я залез на самую высокую ветку, поклонился публике, поднял руки, описал ими большой круг и прокричал во всю глотку: «У всех американцев огромные задницы…»

Ничего другого в тот день мне в голову не пришло. Сделав головокружительное сальто, я приземлился между зрителями, поспешно поклонился и быстро убежал прочь.

Чуть позже я сидел за столом напротив американца. Дядя Вальтер чуть слышно постанывал от удовольствия, старательно запихивая себе в рот пирог с посыпкой. Мой взгляд блуждал по его светло-серым летним брюкам, белой рубашке с короткими рукавами. «Как у папы, – подумал я, – и галстук тоже в красно-синюю полоску. И у них обоих почти нет волос. Так выглядят в Германии все мужчины». Но дядя Вальтер оказался американцем. Так мне сказали.

– Почему дядя Вальтер говорит по-немецки, как мы, если он американец?

Все замолчали. Мама наклонилась ко мне. Мягко положила руку мне на колено. Было приятно.

– Понимаешь, Вальтер – немец, как и мы, но ему пришлось покинуть свою страну, потому что он еврей.

Я понял сразу. Хотя на слове «еврей» голос мамы звучал особенно равнодушно. И я не глядя мог сказать, какие у нее сейчас глаза. Этот тусклый взгляд был мне знаком. Он пугал меня. Почему все так странно на меня посмотрели? Так неискренне. Глаза моей мамы должны загореться снова. И немедленно.

– Но ведь он принадлежит к избранному народу, – сказал я.

Он вернулся. Свет в глазах моей матери. Теперь ее глаза загорелись. Всё хорошо. Мое позорное выступление на яблоне забыто. Все снова смеются. В голосе мамы слышится мягкое веселье.

– Ты тоже немного еврей.

Все снова посмотрели на меня. Я покачивался на стуле.

– Немного?

– Да.

– Не целиком?

– Нет. Не целиком.

У меня по ногам побежали мурашки. Не целиком?

– Значит, я целиком немец?

Все снова засмеялись. Еще громче, чем прежде. И горячее.

– Не-е-ет, не целиком…

Мамин голос немного срывался, словно она выпила. Внезапно я почувствовал, как во мне закипает бессильная ярость. Не целиком. Я прекрасно знал, что она имеет в виду. Если что-то не целое, то оно сломано. Как игрушка. Оно уже никому не нужно.

– Но я хочу быть целиковым немцем!

Слова вырвались неожиданно для меня самого. Почему целиковым немцем, а не целиковым евреем? Ведь я мог сказать и это. Но не сказал. Я сам не знал почему. Все уставились на меня. Дядя Вальтер побледнел. У него задрожала нижняя губа.

– Это в крови… Они никогда не научатся… Это в крови… – твердил он.

– Вальтер, – вмешалась моя мать. – Он всего лишь ребенок.

Ее голос звучал отчужденно. Похолодев от шока, я слышал, как он тихо потрескивает – словно лед.

Дни тянулись медленно. После школы я быстро бежал в свою комнату, бормотал что-то про домашнее задание и запирался. Чаще всего я пялился в окно. Я узнал нечто, перевернувшее мой мир.

Вскоре меня перевели во французскую школу. Гонимый смутной тоской, пытаясь спрятаться от самого себя, я сбросил немецкую рубашку. Я начал осторожно расспрашивать родителей об истории нашей семьи. Отец молчал, мать рассказывала. Полученные ответы отличались от ответов на любые другие вопросы. Кое-что не сходилось. Кое-где зияли пробелы. Сначала я не понимал их, потом переставал замечать. Порой нити истории запутывались, порой не хватало перехода или что-то казалось неправдоподобным. Словно картинка на телевизоре, состоящая из точек, выстроенных в определенном порядке. Если некоторых точек не хватало, мозг додумывал их сам. Это относилось и ко всем остальным сферам жизни. Моя новая реальность была лоскутным ковром из темных и светлых отрезков. И я был твердо уверен, что так у всех. Если я чего-то не понимал, чувствовал пробел, спрашивал о недостающем фрагменте, моя мать проваливалась в забытье. Как и большинство детей того времени, меня вырастили люди, чьи воспоминания на определенные темы казались разрушенными, словно у больных Альцгеймером. Строгая логика утратила ценность, на смену ей пришла казуальность, но должны же были быть хоть какие-то убедительные объяснения. Их не было.