Яблоневое дерево - Кристиан Беркель Страница 19

– Он?

В моих воспоминаниях голос дедушки звучал спокойно и терпеливо.

Перед уходом мама отвела меня в сторонку. Дедушка очень устал, я должен помнить про его болезнь. Сейчас это важнее поиска подарка для меня, от которого она, к сожалению, его отговорить не смогла. Он все равно никого не слушает, если вбил что-нибудь себе в голову. Мне все понятно? Я должен выбрать первую же лодку в первом же магазине и сказать, что она мне нравится. Дома, в Берлине, она купит мне другую, игрушки в ГДР все равно делать толком не умеют. Я еще очень маленький и не слишком понимаю, о чем она говорит, но дедушка очень болен и изнурен. Смертельно болен. Она повторила это несколько раз и с особым акцентом и внушительно на меня посмотрела. Я кивнул. Мама погладила меня по голове. Но мне было не по себе. Если она сказала правду, а причин сомневаться не было – в конце концов, она моя мать, – тогда прогулка может оказаться крайне опасной. Ведь он в любой момент может упасть замертво. И как я тогда найду дорогу домой? Я здесь ничего не знаю. Мы вышли на улицу, держась за руки. И молча пошли по улицам Веймара. Там было гораздо меньше машин, чем в Берлине, и совсем другие. В машинах я разбирался. У меня была большая коллекция моделей фирмы «Матчбокс». Те, что ездили по здешним улицам, напоминали наши большие лимузины, но казались какими-то сплющенными. Это были большие маленькие машины, а дома маленькие машины были маленькими и другой формы. Теперь я чувствовал себя совсем неплохо. С моим дедушкой оказалось здорово молчать. Он не задавал глупых вопросов, ответ на которые неизвестен. У него были теплые руки. Я был твердо уверен – мы оба чувствуем себя хорошо. Очень хорошо.

Первый магазин нас не впечатлил. Дедушка спросил, чего я хочу.

– Парусник.

– У нас такого нет, – продавец ответил быстро, хотя говорил медленно. – Есть лодка без паруса, – добавил он немного угрюмо.

Я вспомнил напутствие матери.

– Мне подойдет.

– Но ведь тогда это не парусник, – спокойно заметил дедушка.

– Мне подойдет, – тихо сказал я.

– Нет.

Он взял меня за руку, и мы вышли из магазина. Через несколько шагов он остановился. И наклонился ко мне.

– Слушай. Не следует покупать что-то только ради любезности. Это глупость. Тогда мы оба останемся в дураках. Ты не получишь лодку, которую хочешь, а я не смогу сделать подарок, который тебя действительно порадует. Понимаешь?

Я кивнул, и мы пошли дальше. Дедушке было не тяжело. Я видел это по его глазам и походке. У него было прекрасное настроение. Ему нравилось гулять со мной по своему городу. Если с ним кто-то здоровался, он дружелюбно кивал в ответ, поднимал в знак приветствия свою трость с серебряным набалдашником, и мы бодро шли дальше.

Второй магазин оказался ненамного лучше первого. Продавец говорил еще медленнее и почти ничего путного не сказал. Задерживаться мы не стали. Из-за облаков выглянуло солнце. Казалось, Господь разлил по улицам Веймара ведро золота. Дедушка то и дело показывал тростью на здания и что-то о них рассказывал. Но звучало это не как пояснения, а как увлекательные истории. Он рассказывал о людях, живших в этих домах в другие времена. Описывал их одежду, их прически, говорил о каретах и лошадях, о поэтах и герцогах, об очень знатных, умных женщинах и об Италии, где он однажды бывал. А потом мы оказались возле витрины третьего магазина. И там был он. Самый красивый парусник, что я видел.

– Он?

Я почувствовал руку деда на своем плече. Да, я искал именно такую лодку. По белому корпусу бежали две тонкие синие полоски – внутри дерево оставили нетронутым, – а в середине возвышалась стройная темная мачта с подвижным сияющим белым парусом. Это был мой парусник.

Когда мы вернулись домой, мама хотела на меня наругаться, но увидела наши лица и лишь рассмеялась. Таким прекрасным и заразительным смехом, что в итоге захохотали все.

– Я так испугалась, дети, так испугалась.

Она давно так не смеялась. В последнее время мама часто грустила. Она обняла своего отца за шею. Он гладил ее по волосам. В дверях стоял мой папа и улыбался. Дедушка протянул к нему руку. Они обнялись втроем. Я крался со своей лодкой вверх по лестнице. Это была наша последняя встреча. Через несколько недель мой дедушка умер.

– Почему же твои родители разошлись?

Моя мать молча сражалась с утренним яйцом. Открывалкой она пользоваться не собиралась и осторожно стучала по нему ложкой. Зрение у нее ослабло. Яйцо постоянно выскальзывало из рук. Но она упрямо стучала по скорлупе, пока не добилась своего.

Она расправила скатерть.

– Как продолжалась дружба с Мюзамом?

– Она закончилась. Он был как-то связан со взрывом в Мюнхене. Хотел переговоров. Для моего отца это было слишком.

– А почему твоя мать уехала в Мадрид? Из-за Гитлера?

– Нет, это случилось гораздо раньше, Гитлер тогда устроил путч и попал в тюрьму ^[10].

– В 1923-м.

– Да или годом позже. Уже не помню. Все случилось из-за Малони.

– Малони?

– Томаса Малони, венгерского художника, тоже еврея. Отец считал, это сыграло основную роль.

– Что он был евреем?

– Да. Мою мать это ужасно злило. Брак может развалиться по многим причинам. Еврейство тут ни при чем. Моя мать была атеисткой. Отец тоже. Томас был на двадцать лет моложе нее. Возможно, это тоже причина, – она рассмеялась. – Вообще-то, отец сам привел его в дом. Он же вечно был в поиске… – она улыбнулась. – Никогда не знакомь жену с другом. Старая пословица, – снова улыбнулась она. – В общем, мама в него влюбилась. Так всегда и бывает. Они с отцом не слишком подходили друг другу. Для нее он был недостаточно тщеславен. Богемный бездельник и денди, начитанный, как никто другой, но в душе – ребенок, не созданный для этого мира и уж тем более для того, что надвигалось впереди.

– На что вы жили?

– Ну, иногда отец писал что-нибудь для газеты «Нойе цюрхер цайтунг». Он постоянно пытался опубликовать свои мысли на тему психоанализа, но ему не хватало самоуверенности и наглости. Как-то он открыл небольшую практику в Берне. Даже консультировал Гессе. Тоже без особого успеха.

– Германа Гессе?

– Да-да. В то время тот довольно долго жил в Берне из-за алкогольной зависимости. Его брак был отдельной катастрофой. Когда он плелся после сеансов отца домой к жене, та устраивала ему разносы. «Ноль, эта свинья, – причитала она, – а ты просто жалкий болван». Потом он переехал в лес с Густавом Грезером. Они жили там на скале и постоянно молчали.

– Кто?