Плач Персефоны - Константин Строф Страница 19

Головоногий Пилад, осыпая ее козье чрево проклятиями, выполз наружу и сразу же с кем-то столкнулся. Знакомый бородач с синюшными губами посторонился, не сказав ни слова. Понурив голову, он слепо брел дальше в картонном костюме церемониального стражника. За ним следом на полусогнутых ногах, гадко кривляясь, вышагивали два молодца. Выдавая себя за детей, они периодически дергали своего поводыря за картонный подол. Пиладу ни с того ни с сего стало жаль всякого человека, подвергающегося издевательствам. Он уже собрался догнать процессию и раскроить черепа обоим фиглярам, еще, должно быть, не отучившимся от полуночного рукоблудия, но ничего подходящего для расправы не нашел поблизости и в который уже раз бессильно опустил сжатые кулаки.

Беснования маскарадного шествия не смогли разогнать удушливый чад, царящий на улицах, а только сгустили его до мутных капель на каменных сводах. Вместо орудия двойного, а возможно, и тройного убийства, на роль которого нагулявшим аппетит рассудком предлагались алебарда, клевец и окованный железом гигантский молот, Пилад нашел забытого где-то по дороге белого горбоносого пса. Знакомец, как оказалось, не скучал, преследуя свой собственный торчащий палкой хвост. Он пыхтел и рычал, брызгая вокруг себя густой пеной, мелькали два маленьких веселых глаза. Пробравшись сквозь шумную толпу в маске осетра, Пилад стал ближе, но не решился окликнуть песика, который продолжал набирать прыти и на глазах у Пилада превратился в белое рычащее кольцо, плавно перемещающееся из стороны в сторону и поднимающее столбом пыль. Кольцо резко двинулось вбок и охватило сначала одну, а затем другую ногу незнакомого толстяка, на время сделав его похожим на обрюзгшего Тифона. Тот стоял у расписанной всякой похабщиной стены и торговал вяленою дрянью. Пилад нечаянно всмотрелся и оторопел: глаза торговца необычайно походили на его собственные. Пилад отвернулся, но тотчас, не утерпев, взглянул снова. Схожесть вырисовывалась настолько разительной, что дух Пилада против его воли вылетел из окоченевшего тела и погрузился в стоящую напротив песчаную фигуру, на которую не пожалели дармового материала. Пилад почувствовал себя заключенным внутри густой, обливающейся потом массы, у него даже защипало глаза, а оживленный голем тем временем, облизнувшись, пришлепнул на себе комара и весь заколыхался мириадами складок.

– Все вы тратите мое время.

Пилад уже отвернулся и отчаянно шагал, не разбирая дороги, но вид его собственных похищенных глаз не хотел таять. И прежде всегда вызывали настороженность эти странные органы, жеманные в своей открытости и консистенции. Возможно, недаром. Не столько беззащитное инженерное чудо, сколько нарядные отверстия, открывающие задаром путь в любую голову. Читателям мыслей стоит с трепетом относиться к темноте.

И храчки. Всего лишь чьи-то черные точки вдалеке, а вместе с тем точно знаешь, когда тебе смотрят в глаза. Даже на расстоянии достаточно большом, чтобы вообще разобрать оснастку человечьего лица. На расстоянии вытянутой руки или дуэльного барьера – не умея долго выдержать этой тревожащей связи, отводишь взгляд. Или с гордостью обнаруживаешь, что тебя опередили.

Та, за которой он пришел в неназванный город, больше не появлялась, бросив его посреди беспросветной спиральной клоаки. Она и раньше насильно толкала его к самостоятельности, но только в те моменты, когда не была заинтересована в собственной власти.

Пилад не знал, как выбрался на открытый воздух. Он долго стоял на одном месте и не мог отдышаться, или, по совести (его же) сказать, – надышаться. Воздух безумствовал, переливаясь свежестью и со всей природной бездушностью жестоко дразня своего собрата, оставленного позади. Пилад, шалея, вновь и вновь расправлял легкие – не слушалась опьяневшая грудь, отрывая все новые куски летучего угощения. Пилад знал, что нужно идти. Он стоял на холме, сложив усыпленные глаза на простиравшейся под его ногами долине. Река шумела поблизости. Холодало. Или так мнилось после городской вечности. Нет, все-таки холодало. Чтобы не разочаровывать возможных зрителей внизу, в сгустившихся облаках дряхлая рука с треском и искрами влезла в рукав наэлектризованной рубашки.

Город звучал где-то за спиной. Крики, соленый визг, призывное ржание и хрипящие стоны. Пилад не обернулся, не захотел даже окинуть взглядом. Пусть шлют ему с ветерком или голубем свой кисло-сладкий аромат. Они перестали думать. Их научили исключительно внимать. И их уже не остановить. Тысячи лет не хватило, чтобы все выродилось само собой. Им хочется запрячь в плуг быков Гелиоса и пахать на них свои заскорузлые поля. Они наловчились размножаться отростками. Скоро уже не будет полов, скоро все придут выпускать свое семя на сырую макушку Геи, давно обезумевшей в горячке бесконечных родов. С открытыми пересохшими ртами и запыленными глазами. Теперь они ждут и надеются. И будут рады любой жидкости, льющейся с неба, пусть она будет даже желта и лукава.

Выгоревшую землю под ногами осветило красноватым заревом, наплывающим из-за спины. Укрывшись в длинных тенях ног, что-то закопошилось. Пилад, побледнев, поднял поочередно в воздух обе ступни и, только убедившись, что перед ним ничего нет, снова уставился на землю. Что за свет манит его повернуть назад? Пока оживший нос неожиданно не почуял дым.

Ускорив шаг, Пилад принялся лихорадочно соображать: пожар, случившийся в городе, и он, сбежавший из него, наверняка будут соединены некоторыми «знатоками» связью, что всем покажется приятной и простой. И, может быть, уже сейчас какой-нибудь перемазанный сажей воевода снаряжает для поимки поджигателя отряд головорезов или взбесившихся ополченцев, тыкая кривым пальцем в составленный наспех список и моргая красными глазами.

Тяжело дышащая равнина запрыгала из стороны в сторону перед мечущейся рогатой тенью. Седая пыль клубами взвилась из-под трещащих подошв, поработивших вольные ноги.

Руки остудило старое темное ружье. Пилад поуспокоился и, замедлив бег, поднес двустволку к носу. Как любое бессловесное существо, она издавала стойкий тяжелый запах. Пилад подозрительно осмотрел выщербленное цевье и ржавые изогнутые курки. В каких кустах он ее подхватил? Большой палец, не обращая внимания на копытную Пиладову душу, пошевелил тонкие языки, попробовал взвести. В ответ послышался утробный хруст. Пилад потряс ружье и, перевернув прикладом вверх, высыпал из стволов мелкий сор и мумию мышонка. Никаких сомнений: аркебуза была отнята в запале у одного из безмозглых оборванцев. Пилад усмехнулся, прочистил горло и попробовал изобразить сухие звуки, издаваемые его дряхлым компаньоном.

Остановившись, он прислушался к несуществующим далеким петухам. Топот сотен ног послышался взамен.

Это конец, мой единственный друг. Ни спасения, ни удивления. Конец.

22

Летнее тепло уже не имело вида свежего желанного гостя. Солнце, проникающее своими лучами всюду, вызывало паркое уныние, небо будто бы помутнело, а забытая листва перестала быть нежной и сочной. Вместо того, покрытая слоем пыли, она рябила неразличимой навязчивой зеленью со всех сторон. Всем, кроме детей, с этого момента лето перестало быть нужно. Но и тех не было.

Два неровно подведенных глаза нервно глядели по сторонам. Расстегнутые воротники, закатанные рукава рубашек, лифчики так называемого телесного цвета под некогда белыми блузками, тетрадки и папки, превращенные в веера, взмахи рук, темные круги подмышек, смятые носовые платки, коротающие время по лбам и шеям, ветки деревьев, скребущие по окнам, собственные бледные ляжки под столом, серо-зеленый синячок на неприглядной мякоти у колена.