Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 19

«Я никогда не попрекал ее прошлым, Гарри, никогда. Это же безумие – попрекать прошлым. Ведь и минута данной встречи, данного свидания – веха той же жизни, и кто знает, не будь этого прошлого, было ли бы это настоящее? А тем более когда человек так тянется к тебе, когда он готов забыть не то что вчерашний – завтрашний день? Нет! Она была повинна в своем прошлом не больше, чем я в своем. И мой строгий суд, прежде, чем осудить ее, должен был покарать меня. А поэтому я не судил… И мне воздавалось тою же мерой… Хорошо мы жили! Всю бы жизнь так, на одном дыхании. Мне многие завидовали – даже некоторые из тех, кто не воспринимал Анну. Посмеивались, а сами исподволь бросали тоскующие взгляды: эх, мол, кабы моя жена… Так ведь нет в мире совершенства. Все на контрастах, на переливах. В одном – перебор, в другом – нехватка. Важно вовремя остановиться в поиске…» – «Ну, и что помешало вам остановиться?» – побаиваясь прямоты вопроса, спросил я. – «Что? – лицо Дика обрело полугрустное, полумрачное выражение. – Называйте как хотите. Судьба. Рок. Видать, не суждено. Забарахлило – и все тут. – Он постучал себя по левой груди. – Я же от рождения сердечник. В этом все. Весь корень моих бед. Сколько тут сплелось всяких всячин: и врожденный порок, и атеросклероз, и такая приятная штука, как дефект перегородок. И что-то там еще… Я уж всего не упомню. Вы или карточку полистайте, или к моей матери съездите – она вам все наперечет скажет, лучше доктора Вильсона. Ей в свое время доставляло удовольствие – по телефону и в гостях – перечислять подругам мои болезни и рецепты лечения. И потом по собственному опыту давать им советы. Она у них пользовалась большим авторитетом – ее считали почти врачом. А меня – счастливчиком, оказавшимся в руках профессионала…

Да, сердце, сердце. Коварная вещь. И давало оно о себе знать по временам, от случая к случаю. В детстве часто, потом утихло, а скорее всего, я перестал обращать внимание. К зрелости и вовсе забыл. А оно… В трудные дни – словно излечилось: ни лишнего сокращения, ни фальшивой паузы. А вот в дни покоя, в дни счастья… Черт бы его побрал! Накопилось за эти годы – и враз прорвало… Однажды утром – был чудный воскресный день, мы с Анной собирались в лес, на фотоохоту (она владела любым аппаратом), – я проснулся раньше обычного. Проснулся от того, что нечем было дышать. Вначале подумал, что просто лежу не на том боку, – перевернулся на другой, затем лег на спину, сделал несколько крупных глотков. Тихонько встал и, стараясь не будить Анну, прошелся по комнате, вышел на кухню, постоял у открытой форточки, попытался сделать легонькую зарядку. Дышать как будто стало легче, я было успокоился, но здесь почувствовал давящую, едва переносимую боль, которая, будто водяной круг от камня, расплылась по груди, ударила в плечо, парализовала лопатку, заколола в ушах и обручем сдавила шею. Я в этот момент как раз присел… и понял, что мне не подняться… Попробовал – боль, попробовал – хоть криком кричи. Я встал на четвереньки и, с трудом передвигаясь (ей-богу, тогда не различил бы, где руки, где ноги), головой открыл дверь в комнату… Анна уже проснулась и, улыбаясь, разглядывала солнечный зайчик на стекле. Она была слишком поглощена красотой весеннего утра и не сразу обернулась на стук в дверь. Когда же опустила глаза, то не удержалась от смеха: “Дик, и ты сегодня впадаешь в детство! Давай я тебя сфотографирую в таком виде, и мы подарим фотографию твоей маме. Пусть она вспомнит своего сыночка в ползунковом возрасте”. Она подскочила ко мне еще неодетая и стала придавать моей позе беспомощный и забавный вид, какой обычно бывает у чуть-чуть подросших младенцев. Я не сопротивлялся, так как не в состоянии был вымолвить ни слова, и, вращая от напряжения глазами, вероятно, производил тот самый желаемый комически-забавный вид. “Без вспышки не обойтись!” – воскликнула Анна и полезла в шкаф. Наконец, она достала аппарат (Господи, как я только выдержал!) и несколько раз щелкнула меня с разных сторон». – «Да, – кивнул я, – эти фотографии, признаться, сбивали с толку экспертов, подозревавших вас в убийстве. Чего они только не напридумывали, чтобы свести концы с концами, – и до мести за оскорбление мужского достоинства договорились, – но так и не свели». Дик усмехнулся, но ничего на это не ответил. «Она убрала аппарат на полку и подала мне руку: “Хватит дурачиться, давай завтракать и поедем на вокзал. Я тебе приготовила с вечера самый спелый грейпфрут”. Я судорожно глотал воздух и все так же ошалело вращал глазами. “Ну, Дик, – уже серьезно попросила она, – ну, хватит. В лесу поиграем”. Я молчал и чувствовал, как постепенно теряю сознание. Какая-то животная тоска вместе с удушьем растекалась по телу и, должно быть, концентрировалась в глазах. Они говорили за онемевший язык.

“Дик! – закричала Анна и, отталкивая стулья, бросилась ко мне, подхватывая на руки, словно ребенка. – Что с тобой? Скажи мне! Скажи мне! Дик, милый!” Я еле прикоснулся к груди. – “А-а! – простонала она. – Как же я сразу не догадалась! Сколько времени потеряно…” Суматошность мгновенно исчезла, и ее место заступила присущая в беде многим женщинам спокойная, но быстрая деловитость. Она помогла мне перебраться на кушетку, дала валидол и… повисла на телефоне. Тот, как всегда в таких случаях, был неумолимо занят. Анна в слезах, кусая губы, то вбегала в комнату – проведать меня, то бросалась обратно к телефону. Потом она с размаху кинула трубку и подошла ко мне: “Дик, ты в состоянии полежать один три-четыре минуты?” Я опустил веки. “Я сейчас приду”. И в самом деле: через несколько минут – для меня они протянулись долгими часами – она появилась на пороге с нашей консьержкой, милой, любезной женщиной, очень страдавшей от дебошей своего великовозрастного сына. Ее жалел весь дом, и Анна, как только переселилась ко мне, пару раз даже приглашала ее к нам на чай. К Рождеству мы всегда делали ей какой-нибудь подарок… Я не слышал, о чем велся разговор на кухне, прерываемый всхлипываниями Анны. До меня доносилась лишь одна и та же фраза: “Я умоляю вас! Я умоляю вас!” И ответ – мягкий, грудным певучим голосом: “Конечно, конечно! О чем речь? Я посижу. Поезжайте, миссис Грайс”. Анна влетела в комнату, на ходу натягивая джемпер и вытирая слезы, сказала мне: “Дик, с тобой немножко побудет Рита – я оставила ей все лекарства. Если минут через десять не пройдет, возьми под язык полтаблетки нитроглицерина. Понадобится – еще половину. Только ни в коем случае не вставай. Рита все принесет. Я на такси слетаю за врачом”. Она поцеловала меня и выскочила на лестницу. Входная дверь с треском захлопнулась – и все остальное поплыло в тумане. Тяжесть в висках, сухость во рту, неиссякаемый стакан с водой, который подавала мне сердобольная сиделка, – все фиксировалось лишь как простейшие ощущения. Лекарство пришлось принять не раз и не два – и мне действительно немного полегчало. Боль стихла, и грудь прочистилась – дышать стало свободнее, хотя моментами я еще испытывал затруднения, как будто в дыхательных путях застревал камешек. Анна с врачом появились, как божество в греческой трагедии, – неожиданно и кстати. Белый халат, мужской ровный голос сразу успокоили меня. И вдруг захотелось… заплакать. Так просто, от облегчения. Знаете, бывает у детей… Я затрудняюсь быть точным в деталях, Гарри, не судите уж строго. Да это и неважно, наверное. Врач открыл чемоданчик, достал инструменты, долго выслушивал меня. Резиновые трубочки торчали у него из ушей, и он походил на радиста. Повторял: “Дышите – не дышите”, – слегка качал головой и поцокивал. Потом со странным прищуром измерял мне давление, одновременно прикладывая фонендоскоп к локтевой ямке. Взглянув на шкалу, присвистнул: “Где ж это вас так прихватило?” И почему-то вопросительно посмотрел на Анну. А та стояла над нами, словно воплощенное внимание, с собачьей преданностью следя за малейшим движением медика. Он свернул свою “лабораторию” и, ткнув пальцем в столбик ртути, проворчал: “Опасная зона. Первое и главное – полный покой”. Прозвучало слово “стенокардия”, и они с Анной вышли на кухню. О содержании разговора я узнал только по последующим действиям. На кухне стало тихо, и Анна осторожно, на цыпочках пробралась к моей кушетке. Дверного стука я не услышал, и, стало быть, врач оставался еще в квартире. “Дик, – почти шепотом выдохнула Анна, – доктор считает, что тебя… следует перевести в клинику. – Слез уже не было – она, вероятно, выплакала весь сегодняшний запас, и на щеках пролегли лишь мелкие бороздки – точь-в-точь канавки после дождя. – Приступ стенокардии. Само по себе… Но доктор говорит, – голос ее задрожал, и она присела на корточки у изголовья, – доктор говорит, что прослеживается предынфарктное состояние, и в любой момент… ниточка может лопнуть. Дик… Нужна срочная госпитализация. Он сказал, что лучше перестраховаться. Дома такие вещи не лечат. Тебя поместят в специальное отделение, окажут экстренную помощь…” Она замолчала, и мы услышали, как в коридоре ровно вращается диск телефона, – к вечеру он освободился. Наконец, трубку повесили, и под краном заплескалась вода – врач мыл руки… Анна всхлипнула и прильнула ко мне губами: “Я буду приезжать каждый день… Каждый день. Все обойдется. Ты поправишься, Дик…”