Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 18

Когда я узнала, что ты женат, меня потянуло взглянуть на твою жену. Ну, хоть краем глаза. Какова она, эта избранница? Чем дышит? О чем думает? Чем взяла тебя? И что ты в ней отыскал – как в человеке и как в женщине? Я солгала тебе в театре, что постигла все сразу. Кое-что, конечно, открылось в первую минуту, но в целом картина разворачивалась постепенно, фрагментами. И от созревавшего понимания нашей общности. И от крепнувшего желания быть рядом. И от непреодолимой тяги помочь и поддержать. И еще от чего-то… сама не знаю, от чего…” Она замолчала, накрылась с головой и прошептала: “Дик! Разденься, ляг со мной. Я замерзаю”. Мы очутились вдвоем, и она уже не рассказывала, а выдыхала свои признания, которые в ту минуту казались ей саморазоблачением. “Я не отдавала себе отчета. Брела, словно заблудившийся путник, на запах жилья. И при виде горящего очага не могла противиться его соблазнам. Сначала делала – потом думала, а потом ругала себя: ты опять влипнешь в историю, и если на сей раз попадешь не в бордель, то обязательно сцепишься с его женой… Но это все рассудок, а сердце гнало по неизведанной дороге к неизведанной цели, и я кружила вокруг твоего кабинета, как бабочка у огонька… Конечно, надо было действовать решительнее, совершить первый шаг… Но… но я была воспитана иначе, а испытания усугубили мои комплексы. За каждым углом стоял тусклый призрак Альфреда с ладонью на дверном замке. И я ждала. Ждала чуда. Даже в самую ненастную минуту не теряла уверенности, что оно наступит. И когда по бюро пронесся слух о твоем разводе, поняла, что оно случилось. У меня колотилось сердце, и я почти не могла говорить. Только твердила себе: он – мой, он – мой. Пришла домой и в туфлях, не снимая пальто, открыла свои кулинарные книги… Следующий день был днем первого опыта – не кулинарного, конечно, психологического. Поэтому и решила начать с чего-нибудь простенького… Но, ей-Богу, Дик, когда я мазала эти бутерброды, мне казалось, что на каждом высвечивается моя физиономия. Как лик Христа на платке святой Вероники. Но об этом я не думала – увлеклась взлетом. И цветы тоже выбирала любимые – незабудки… С намеком… Все сомневалась – поймешь ли? Мужчины такие недогадливые…

Мне было приятно видеть твое смятение. Приятно видеть твои розыски – над ними шутила вся фирма. Действительно, со стороны немножко смешновато… И трогательно… Однако самое приятное в том, что, несмотря на терзания, ты съедал все. Съедал и благодарил. И аккуратно складывал в углу пустую посуду. То было явным предвестником удачи. Когда я рассказала о ходе дел моей подруге, она – весьма искушенная дама – воскликнула: «Значит, все в порядке! Анна, считай, что главный козырь уже в руках. Ради Бога, не затягивай паузу». И что-то еще в этом роде. Но как раз последнее представляло наибольшую трудность. Легко приготовить рагу, легко испечь пирог, легко помыть посуду. А вот прийти и признаться… Мне легче было залезть на Эйфелеву башню. Спасибо, ты сам помог. Для меня твои записки оказались манной небесной, мостом, который переводил через огнедышащую пропасть. Ты спрашивал – и я получила право отвечать, признаваться. Хотя будто я уже не призналась тебе. И все-таки было трудно. Очень трудно. Оттого-то и решила открыться на спектакле. Но даже и тогда, перед театром, одеваясь у зеркала, сомневалась: идти или не идти”. – “Ну и как?” – впервые вставил я. – “Как видишь, – усмехнулась Анна. – То, что мы здесь, след того вечера, его тускло мигающий огонек”.

“Ты довольна?” – “Да, – коротко обронила она. – За всю жизнь я не знала ничего подобного. Мужчины никогда не относились ко мне так, как ты. Должно быть, не считали достойной галантности. Я не об Альфреде – он не в счет: в конце концов, такое с любой может стрястись, наперед не загадаешь, я так, вообще… Может, и сама виновата – что-то просмотрела, что-то упустила. Пыталась расспрашивать знакомых мужчин – они только хмыкали да плечами пожимали. Как дети во дворе: знаю, да не скажу. А с тобой иное: я мигом забываю о своих комплексах, о своих недостатках. С тобой я ощущаю себя женщиной”. – “Вот что-то другие женщины говорили мне противоположное”, – усмехнулся я. – “Значит, они не для тебя, а ты не для них, – возразила Анна. – И нечего жалеть. Природа все распределяет пропорционально и справедливо – нужно лишь увидеть ее красоту, ее логику. И мы с тобой – тоже дети природы, и для нас она тоже приготовила лакомый кусочек. Разве попридержала в буфете, как строгая мать… Недаром ведь мы так любим пословицу: к каждому человеку раз в жизни стучится счастье, и его долг вовремя открыть окно. Мы с тобой открыли вовремя”. – “Анни, – прижался я к ней, и ее грудь защекотала мой подбородок, – Анни, девочка моя. Но я… я серьезно болен. У меня сердце. И еще уйма всего остального”. – “Господи, – она буквально вросла в меня, мы слились в одно, – какое это имеет значение? Я буду ухаживать за тобой, оберегать каждый шаг. Если надо… я отдам тебе свое…”

Гарри, я будто обновился, сменил свой генный набор. Она обнимала меня, а мне вспоминался театральный спектакль, и я ощущал себя тем непутевым полицейским в несвежей рубашке, к которому все-таки пришло счастье… Во мне проснулся поэт. Я осторожно отстранил Анну, зажег ночник и тут же, не одеваясь, набросал несколько строк. Потом отдал ей листок и попросил: “Прочтешь утром”. Она кивнула, поцеловала его и спрятала под подушку…» Дик вдруг отвернулся от меня, и я понял, почему. «Когда она… когда ее не стало, – его голос дрожал, и даже уличный шум не заглушал этой дрожи, – когда ее не стало, я нашел в комнате мой листок. Она, оказывается, носила его с собой. Как талисман. А я-то… написал и забыл. Только тогда и вспомнил». В его руке каким-то чудом очутился смятый комочек бумаги. «Вот. Это со мной. Его они в холодильник не запрячут. Он пойдет вслед за мной, в крематорий. И только туда». Я удивленно взглянул на него. Дик перехватил мой взгляд и усмехнулся: «Ах, да, я забыл. Конечно, конечно. Для вас это новая улика. К тому же письменная. Сущая находка. Надо приобщить к делу. Приобщите, инспектор Бланк, приобщите!» – внезапно воскликнул он и почти насильно втолкнул мне в руки свою драгоценность…

Листок действительно имел весьма далекий от романтизма, засаленный вид: несколько «шариковых» строчек, пожелтелые разводы на сгибах и… больше ничего. Мне почему-то стало не интересно. Я хотел, не читая, вернуть бумажку, как вдруг внизу, в уголке, увидел выцветший от времени, еле заметный след губной помады… Острое, неуправляемое сочувствие волной захлестнуло меня, ударило в голову, в грудь, гирями сковало ноги; будто по мановению волшебной палочки перед глазами выросло милое, обаятельное лицо моей жены с опущенными ресницами, с чуть тронутыми смущением щеками. Все слова оказались ненужными, и случайно уцелевший маленький знак широким мазком нарисовал емкую и неподдельную картину простого человеческого горя. Я сник, и в то мгновение мы с Диком, должно быть, стали единым целым, одной душой, сообщающимися сосудами…