Сингэ сабур. Камень терпения - Атик Рахими Страница 19

Только на другой день она возвращается обратно.

Ничего нового.

Мужчина — ее муж — еще дышит.

Она делает ему свежую капельницу.

Закапывает в глаза: одна капля, две; одна, две.

Вот и все.

Поджав под себя ноги, она садится на матрас. Достает из пластикового пакета кусок материи, две детские рубашонки, узелок со швейными принадлежностями, в котором она роется в поисках ножниц. Вырезает кусочки в ткани, чтобы поставить на рубашонках заплатки.

Временами она бегло посматривает в сторону зеленой занавески, но гораздо чаще с тоской бросает взгляд на шторы с перелетными птицами, чуть-чуть отдернутые, чтобы был виден двор. Малейший шорох заставляет ее поднять голову. Она вслушивается и всматривается — а вдруг кто-то вошел.

Но никто не приходит, нет.

Как и каждый день в полуденный час, мулла призывает к молитве. Сегодня он проповедует о знамении: «„Читай! Именем Господа твоего, который сотворил, сотворил Человека из зародыша. Читай! И Господь твой есть Тот, у Кого доброта всеобъемлюща, и поучал Он с помощью пера, и обучил Человека тому, чего тот не знал“. Братья мои, это первые строфы Корана, первое знамение, какое явил пророку архангел Джибрил…» Женщина прекращает работать и напрягает слух, чтобы уловить дальнейшее: «…В ту минуту, когда уединился посланец Аллаха, чтобы размышлять и молиться в пещере Исканий, в глубине горы Сияний, наш пророк не умел ни читать, ни писать. Но благодаря этим строфам он научился всему! Наш Господь так говорит о посланце Своем: Послал Он для вас Книгу, где есть Истина, удостоверяющая все, что было Ему дано в откровении. А до того послал Он Тору и Евангелие как вдохновителей рода человеческого…» Женщина снова берется за шитье. Мулла продолжает: «Мухаммед всего лишь посланец, которому предшествовали и другие посланники…» Женщина снова откладывает работу и вслушивается в произносимые слова из Корана: «Пророк наш Мухаммед говорит так: Не дано мне силы принести самому себе ни вреда, ни пользы, если не захочет Аллах. И если бы владел я знанием сокрытого, поистине смог бы увериться в полноте добра, так что и зло не достигало бы меня…» Дальше женщина уже не слушает. После долгого молчания она поднимает голову и говорит мечтательно: «А ведь я уже это слышала, твой отец говорил мне эти слова. Он часто пересказывал это место, крепко же оно его забавляло. Его глаза лукаво блестели. Борода тряслась. И голос эхом звенел по всей крошечной сырой комнатушке. Он говорил так: «Однажды, после долгой молитвы, Мухаммед, да пребудет с ним мир, ушел с горы и направился прямо к своей жене Хадидже, пришел и говорит ей: «Хадиджа, я вот-вот сойду с ума». Жена спрашивает его: «Почему это?» Он отвечает: «Потому что я заметил в себе признаки бесноватых. Когда я иду по улице, то слышу голоса, они доносятся из каждого камня, из каждой стены. А по ночам я вижу громадное чудовище, которое является передо мной. Оно огромно. Так огромно! Ноги стоят на земле, а голова касается небес. Я не знаю его. А оно подходит все ближе и ближе, как будто хочет схватить меня». Хадиджа принимается утешать его, говорит, чтобы он предупредил ее, когда в следующий раз ему явится чудовище. И вот однажды, сидя дома вместе с Хадиджей, Мухаммед вскрикивает: «Хадиджа, мне явилось это чудовище. Я вижу его!» Хадиджа подходит к нему, садится, прижимает его к груди и спрашивает: «И сейчас еще видишь?» Мухаммед говорит: «Да, и сейчас вижу». Тогда Хадиджа обнажает голову и распускает волосы, и снова спрашивает: «А теперь ты видишь его?» Мухаммед отвечает: «Нет, Хадиджа, не вижу больше». Тогда жена говорит ему: «Возвесели сердце, Мухаммед, это никакой не чудовищный джинн, и не див, это ангел. Будь это див, он бы ничуть не смутился моих распущенных волос и уж точно бы не исчез». И тут, после этой басни, твой отец добавлял, что в этом и состояло призвание Хадиджи: раскрыть Мухаммеду его пророческий дар, защитить от порчи, вырвать из иллюзорного мира сатанинских призраков и мороков… Должно быть, она и сама была посланницей, Пророчицей».

Умолкнув, женщина погружается в долгие безмолвные думы, медленно нашивая заплатки на две детские рубашонки.

От долгого раздумья она пробуждается, только когда громко вскрикивает, уколов палец иглой. Отсасывает кровь и снова принимается шить. «Утром… ко мне в спальню снова приходил мой отец. Под мышкой у него был Коран, мой, тот самый, что лежал вот здесь… да, это он его унес… а теперь пришел требовать с меня павлинье перо. Потому что в Коране его не было. Он сказал, что это тот мальчик — которого я впускаю сюда, к себе, — украл перо. Позарез надо, чтобы я попросила его еще прийти». Она встает, подходит к окну. «Вот его я и жду».

Она выходит из дома. Ее шаги пересекают двор, останавливаются у калитки на улицу. Должно быть, ей хочется окинуть улицу взглядом. Пусто. Тихо. Никого, даже намека на прохожих нет. Она идет несолоно хлебавши к дому. Ждет снаружи, перед окном. На фоне перелетных птиц, раскинувших крылья в желтом и синем небе, вырисовывается ее силуэт.

Солнце на закате.

Женщине нужно навестить детей.

Прежде чем оставить дом, она, задержавшись в комнате, делает все что обычно.

Потом она уходит.

Этой ночью нет стрельбы.

В мертвенном и холодном лунном свете на всех улицах города заливаются лаем бродячие псы. До зари.

Их мучит голод.

Нынче вечером обошлось без трупов.

С первым лучом рассвета кто-то стучит в калитку, потом открывает ее и входит во двор. Идет прямо к двери, ведущей в коридор. Кладет что-то наземь и уходит.

Когда последняя капля из кружки стекает по резиновой трубке, чтобы проникнуть в вены мужчины, женщина входит опять.

Когда она появляется в комнате, вид у нее более усталый, чем обычно. Мрачен взгляд под чадрой. Лицо побледневшее, заспанное. Губы не такие сочные, посиневшие. Она швыряет в угол чадру и проходит дальше, держа в руках сверток красно-белого цвета, на котором нарисованы яблоневые цветы. Осматривает, в каком состоянии муж. Как обычно, говорит ему: «Опять кто-то приходил и оставил у дверей этот узелок». Раскрывает его. Там несколько жареных хлебцев, пара очень спелых гранатов, два куска сыра и, завернутая в бумагу, золотая цепочка. «Это он, мальчуган!» По грустному лицу пробегает едва заметная удовлетворенная улыбка. «Надо было мне раньше прийти. Надеюсь, он еще вернется».

Меняя под мужем простыню: «Он придет… ведь прежде чем появиться здесь, он приходил к тете навестить меня… когда я лежала в постели. Он вошел неслышно, так мягко-мягко. И был весь в белом. Безгрешный. Он больше не заикался. Он явился, чтобы точно объяснить мне, почему это чертово павлинье перо так нужно моему отцу. Он открыл мне, что это перо того самого павлина… который был изгнан из рая вместе с Евой. И снова ушел. Даже не задержался, чтобы я могла его о чем-нибудь спросить». Она заливает в кружку капельницы новую порцию, устанавливает интервал между каплями и садится рядом с мужем. «Надеюсь, ты не злишься на меня за то, что я тебе про него рассказываю и приглашаю его сюда, в дом. Уж не знаю, как это случилось, но он очень… как сказать? — сроднился со мной. Мне даже почти кажется, что с ним мне так же, как было раньше с тобой, в начале нашего супружества. И почему так? Даже при том, что я знаю — он может стать таким же жестоким, как ты. Это уж я твердо знаю. Стоит вам только получить власть над женщиной, как вы очень быстро становитесь зверьми». Она вытягивает ноги. «Что, если ты когда-нибудь оживешь, если встанешь, — опять будешь таким зверем, как был?» Пауза, она думает о чем-то. «Не верю. Я все надеюсь, может, то, что я тебе тут рассказываю, способно тебя изменить. Ты вот слышишь меня, слушаешь, созерцаешь. Размышляешь…» Она прижимается к нему. «Да, ты изменишься, ты полюбишь меня. Ты займешься со мной любовью так, как я пожелаю. Ибо теперь ты узнал многое. Обо мне, о тебе. Ты знаешь мои секреты. Отныне мои секреты — они и твои тоже». Обнимает его за шею. «Ты воздашь им должное, моим секретам. А уж я воздам твоему телу». Ее рука проскальзывает между ног мужа и гладит его член. «Я еще ни разу не трогала его вот так… твоего перепела!» Она смеется. «Ну… ты можешь?» Она просовывает руку мужчине в штаны. Другой руки не видно, потому что она уже между ног у нее самой. Ее губы касаются его бороды, скользят по полуоткрытому рту. Смешиваются, совпадают во времени их вдохи-выдохи. «Вот о чем я мечтала… всегда. Сама себя ласкала — а воображала, что у меня в руках твой член». Промежуток между вздохами все короче, ритм их быстрее, она обгоняет размеренное дыхание мужа. Водя рукой между ног, она ласкает себя, нежно, потом страстно, неистово… Дыхание становится все более прерывистым. Запыхавшимся. Коротким. Свистящим.