Пазл-мазл. Записки гроссмейстера - Вардван Варжапетян Страница 19

– Балабан, что ты от меня хочешь? Чтоб я из-под земли вызвал их родителей и пристыдил?

Только одна девочка с ними дружила. Любимица моя ненаглядная, звездочка моя, Эстерка. В шутку я называл ее «донья Луиза».

Видел до войны во Львовском музее портрет в полный рост грудастой испанки в красном бархатном платье, с громадным шелковым бантом, каким завязывают коробки шоколадных конфет. Медная табличка на раме: «Донья Луиза Эстер Хуанита Рамона Мария Лопес».

Конечно, никакой толстушкой наша Эстерка не была; наоборот, просвечивала, как стрекозиное крылышко. Просто мы с ней придумали такую игру: каждый день недели я называл ее одним из испанским имен. В воскресенье она – Луиза, понедельник – Эстер, вторник – Хуанита, среда – Рамона, четверг – Мария, пятница – Лопес. А в субботу – Малка, Царица. Царица Суббота, самый великий еврейский праздник.

Мне невероятно нравится произносить имена испанских грандов, нанизанных, как бусы, на фамилию. И названия гаваней, заложенных мореходами. Например, Буэнос-Айрес (по-испански – Хорошие ветра). Но это лишь хвостик настоящего названия: Город Пресвятой Троицы и порт Богоматери Святой Марии хороших ветров. По-моему, сказочное название. Не зря же здесь родилось танго, мой любимый танец. Ида терпеть его не могла, считала развратным. Хорошо, что Эстерка так не считает. Звездочка моя. Светит мне из Израиля.

Лежу, смотрю в окно: светит мне. Спи, Немке, глупый мой папка.

...и звезда с звездою говорит...

Кто я такой, чтоб говорить со звездой? Просто мне повезло. Ведь я Вениамин-Беньямин, по-еврейски «сын счастья».

Бен-они («сын моего горя») – так праматерь наша Рахиль назвала своего мизиникла, младшенького, когда после родов душа оставляла ее. Но Иаков, муж ее, назвал любимчика своего – Беньямин, Вениамин, «сын счастья».

Так чей же я сын? По праматери получается – горя; по праотцу выходит – счастья. Верно и то и другое. Наверное, поэтому я и стал играть в шашки. Белыми, черными.

Эстерка родилась в Погосте-Заречном. Четвертый годик ей шел, когда война вышибла дверь местечка. Там немцы топили евреев в реке Стыри, а детей побросали в колодцы. Не евреи ходили по городам и деревням, сыпали отраву в колодцы – каратели и полицаи кидали еврейских детей в колодцы. Но Эстерка выбралась из колодца. Тогда ее расстреляли.

Конечно, у отряда, как у человека, должно быть имя. У нас было веселое – «Пурим». А знамя? Что за отряд без знамени? Банда получится, а шайкес бандит. Знаю, многим отрядам сбрасывали с самолета знамена, пошитые в Москве на фабрике «Большевичка»: кумач с золотой бахромой, в верхнем углу у древка золотая звезда, под ней – серп и молот. Тяжеленные. На древко надо березку или сосенку рубить целиком, с мою руку. Неподъемные стяги.

У Ковпака было хорошее знамя. Они у немцев отбили танк, а там полно было всякого: сало, куры вареные, рушники с петушками, овчины, скатерть вышитая, отделанная мережкой. Не танк, а склад. И в немецкой плащ-палатке завернутое пионерское знамя: со шнурками, на концах золотые китаечки, по бокам бахрома; посреди вышит золотом герб СССР, и надпись вышита: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пионерской отряд школы-десятилетки».

Петра Петровича Вершигору, у которого я прочитал про знамя, даже слеза прошибла. Комиссар Руднев захмурился: «Вот и освободили мы тебя из неволи, пионерский славный стяг! Не было у нашего отряда своего знамени, а сейчас будет. В бою добытое, кровью врагов омытое».

И край знамени поцеловал. И все партизаны то знамя поцеловали. На другой день партизанки серыми нитками вышили под гербом: «Путивльский партизанский отряд».

У нас тоже было знамя. Не бархатное, не шелковое – обычный красный сатин. Только верхний край со звездой, серпом и молотом мы обрезали, а посреди нашили два желтых треугольника – звезду Давида, как немцы велели нашить евреям. Так мы и сделали.

Женщины хотели вышить могендовид болгарским крестом, как петухов на рушнике, но Шломо Шабельник отнял у них флаг: «Вам только пуговицы к кальсонам пришивать, а тут нужен закройщик из Лодзи».

Почему не из Парижа? Но этому Шабельнику лишь бы ляпнуть. Злой был человек. Зато хорошо знал французский: в Первую мировую служил в русском экспедиционном корпусе каптенармусом, и у нас был в таком же звании – заведовал складом кальсон, рубах, портянок, а жена его – верховодила кладовкой для женщин. Точно не знаю, но, кажется, у нее одной был лифчик. Когда она развешивала его после стирки, женщины специально ходили на женскую вещь смотреть. А когда ночью его украли... На ночь она, конечно, уносила лифчик в землянку. Только у них была собственная землянка на одну семью: Шабельник, жена, две дочери, да у каждой – по две своих доченьки. Единственная целая семья, вся живая. Зятья воевали на фронте, оба в морской пехоте – жена Шабельника всем показывала фотографию двух веселых евреев в тельняшках и бескозырках. Письмо они успели получить 1 июля 1941-го, а 2-го Борисов заняли немцы.

Ох, она и голосила, когда лишилась лифчика! Ходила к Ихлу-Михлу, чтоб обыскали всех женщин. К ребе Наумчику, чтоб он наслал проклятья на бессовестную воровку. И смех и грех. Короче говоря, у каждого свое знамя.

Шабельник и стал закройщиком нашего знамени, хотя портных у нас были десятки. Куличник хранил знамя в штабном блиндаже, гвоздями прибил к бревенчатой стене. А когда прятались по болотам, знамя держал при себе, никому не доверял, даже стирать не велел.

Все мы тогда были жадные до еды, всем хотелось есть. Но все-таки стыдились смотреть в рот жующему. А Шабельник уставится трахомными зенками – и стоит. Или свернешь самокрутку, а он носом своим так дым твой себя в ноздри заглатывает. И своровать мог. Били его, судили. А прогнать куда? В каптерке-то у него ни одной портянки не пропало. Крал только курево и съедобное.

До войны я не раз бывал в Борисове. Это Минская область, райцентр. Синагог там было что-то очень много. Оттуда был реб Шмуэл Александров, бобруйский раввин, чуть не оторвавший мне ухо. А дядя Соломон почему-то считал его гением.

А вот маршал Удино сделал там гениальный ход, когда французы отступали из России. Под Борисовом французы оказались в окружении, Наполеону грозил плен. Что делать?

Удино зовет к себе десять самых уважаемых борисовских евреев на совет: где самый удобный брод через Березину южнее Борисова? Ему указывают. Маршал отпускает семерых, веля соблюдать строжайшую тайну, а троих евреев оставляет при себе как проводников или заложников, точно не знаю.

Что делают семеро смелых наших? Из себя выбирают троих, чтоб скорей известить адмирала Чичагова, командующего русской армией, о месте, где французы будут форсировать Березину.

Чичагов спешно перебрасывает армию на юг. А Наполеон переправляется севернее Борисова и благополучно выбирается из окружения.

Удино прекрасно понимал: хочешь, чтоб о твоей тайне узнал противник, доверь ее евреям. Конечно, адмирал приказал повесить гонцов: Мойше Энгельгарда, Лейбу Бенинсона и Боруха Гумпера. А Игумкера, еврейского Сусанина, расстреляли французы – он отказался быть им проводником, это еще когда они только наступали на Россию.